— Вот оно что… — протянул я и замолчал, не зная, что сказать. С одной стороны, я разозлился на мать, с другой — почувствовал себя виноватым. Конечно, мать поступила подло, позвонив Мино, это просто возмутительно, я сразу представил себе, каким это было для неё шоком, и настроение у меня совсем испортилось. Но я тоже хорош! Надо было сообщить ей о своей болезни сразу же, как только мне о ней сказали, мы бы вместе всё обсудили! Надо же быть таким идиотом! Ничего ей не сказал, то есть, по существу, предал её, да ещё и пустился во все тяжкие, надеясь избавиться от чувства вины!

— Прости, я не должен был скрывать это от тебя. Я очень виноват перед тобой.

Она не отвечала, лицо её терялось во тьме. Начав говорить, я уже не мог остановиться:

— Ты сердишься? Ты меня возненавидела? Хорошо. Если я тебе противен, давай не будем какое-то время встречаться. Я постараюсь вылечиться как можно быстрее. И больше не буду так глупо себя вести. Ты только жди меня, ладно? Как только я выздоровлю, мы снова будем вместе.

Когда мы вернулись в номер, ужин уже был готов. Я сразу же стал укладывать вещи. Когда, попрощавшись, я подошёл к двери, она вдруг сказала:

— Нет, вернись.

Я тут же повернул назад, словно собака, которая по первому зову хозяина бросается к нему, неистово вертя хвостом. Я утратил свободу: раньше я с удовольствием подтрунивал над Мино, а теперь уже не мог себе этого позволить. Мне захотелось напиться, и я выпил раза в три больше обычного — бутылочек десять сакэ. Потом мы легли, и Мино первая обняла меня. Но когда она, словно прося прощения, приблизила ко мне свои губы, я решительно отстранился и зарылся лицом в ложбинку между её грудей. Моя голова отяжелела, её словно засасывало в какую-то вязкую тьму, и мне невольно вспомнилось, как когда-то Мино нарочно топила меня в воде. «Вот бы сейчас умереть», — подумал я.

На рассвете я неожиданно проснулся. За окном кричали вороны. Кричали такими противными голосами, будто хотели выклевать мне сердце. Издалека доносился монотонный плеск волн. Где-то звонил колокол. Его глухие удары отдавались в ушах. Мино спала рядом, по грудь накрытая одеялом, из-под него выглядывал аккуратно расправленный воротник ночного халата. Я поднялся, чтобы попить, и едва не упал. На мне тоже был ночной халат. Я вспомнил, что ночью у нас так ничего и не получилось. В тёмном море, где-то у противоположного берега, плавали редкие огоньки. Они светились каким-то неприятно маслянистым светом. Не сводя глаз с профиля Мино, я выпил воды. Вороны всё не унимались. Одна из них, жирная и большая, сидела совсем близко на телеграфном столбе. Она была вся чёрная: и глаза, и клюв, и ноги, Почему-то она напомнила мне Ясиму. И ещё дикого гуся, которого мы видели однажды на пруду Синобадзу. Мои руки сильно дрожали, впрочем, так бывало всегда с похмелья. Кое-как я натянул на себя одежду, положил все имеющиеся у меня деньги у изголовья и вышел. Дойдя до шоссе, сел в первый автобус и поехал домой.

В тот день я до вечера провалялся в постели, с волнением ожидая звонка от Мино. Наверняка она вне себя от ярости. Всю ночь мы провели в одной постели, но я не домогался её, а потом ушёл, не сказав ни слова, — то есть повёл себя как последний хам. К тому же она, наверное, беспокоится, думает, я рассердился на то, что она не позволила себя целовать, конечно же, она не выдержит и сейчас позвонит… В моём отяжелевшем, омрачённом похмельем мозгу копошились самые невероятные предположения, я ни на миг не мог заснуть и очень страдал. Просто смешно! Такая смелая, а испугалась какой-то заразы! Да она ведь просто пышет здоровьем, ей всё нипочём: может целыми днями играть на рояле, всегда первая доплывает из Хаямы в Камакуру, да что там, у неё и голова ни разу в жизни не болела! Уж ей-то бояться чахотки! Но как трогательно, что она мне в этом призналась! Но Мино всё не звонила, и мой мозг, изнемогший от жуткой боли, скукожился внутри черепной коробки и работал исключительно в пессимистическом ключе. Я не сказал ей о туберкулёзе, потому что не доверял ей, боялся, что, узнав о моей болезни, она бросит меня. Я не был с ней вполне откровенным, а значит, недостаточно сильно её любил. Конечно же, я бы предпочёл, чтобы она так ничего и не узнала, но не было ли само это желание предательством по отношению к ней? Предатель, мерзкий предатель. Я не мог простить себе этого, проклинал себя и острую пульсирующую боль в голове воспринимал как заслуженное наказание. Тем не менее в какой-то момент я всё-таки уснул, а проснувшись, обнаружил, что уже смерклось. В тёмной комнате было холодно, стараясь согреться, я сжался, обхватив себя за плечи руками, но всё равно дрожал. В поле моего зрения с трудом умещалась тёмная гора. Она мерцала огнями, словно тоже дрожа от холода, склоны были изрезаны ступенями, на которых размещался сильно разросшийся за последние несколько лет посёлок. Раздался скрежет поворачиваемого замке ключа. Очевидно, вернулась мать. Внезапно где-то на дне души вспыхнуло жаркое пламя. «Спокойно», — сказал я сам себе и поднял глаза. Головная боль утихла, и спускался по лестнице я довольно уверенно. Зайдя в ванную, сунул голову под холодную воду, потом умылся. Увидев в зеркале своё заросшее щетиной лицо, побрился. В гостиной возилась мать. Ярость сжигала меня изнутри, я задыхался. Пригладив волосы, выпил подряд два стакана воды. Снова сказал себе: «Спокойно!» — и пошёл в гостиную. Мать, уже успевшая переодеться, стояла перед столиком, пытаясь завязать на спине тесёмки фартука. «Надо поговорить!» — Мой голос прозвучал слишком резко.

Мать отпустила тесёмки. Фартук повис на ней, словно юбка. На круглом лице испуганно распахнулись глаза, лоб покрылся морщинами.

— Зачем ты сказала Мино, что я болен?

— Потому что она меня спросила.

— Разве не ты сама ей позвонила и всё рассказала?

— Нет, конечно. Это она мне позвонила. Сказала, что в последнее время совсем с тобой не видится, и спросила, как ты поживаешь. Вот я ей и рассказала.

— Незачем было рассказывать. Никто тебя не просил.

— Да? Я как-то не подумала.

Мать завязала наконец тесёмки, щипцами собрала в кучку догоревшие угли и передвинула таганок.

— А что, что-то случилось?

— Не валяй дурака! — грубо сказал я. — Ты сделала это нарочно, ты с самого начала пыталась нас рассорить.

— Значит, всё-таки что-то случилось?

— Да, случилось. Ещё как случилось! Мино теперь не хочет меня видеть. И это всё твоих рук дело. Можешь радоваться! Да. Я решил расстаться с Мино. Зато буду теперь гулять напропалую. Давай, раскошеливайся.

— Что ты несёшь!

— Я не шучу. Гони денежки!

— Нет у меня никаких денег. Я тебе совсем недавно давала на лекарства. Больше ничего нет. В конце года и в январе было много расходов.

— Ладно, сам найду. — И я пошёл во флигель, который занимала мать. Снял со шкафа портативный сейф. Я столько раз таскал у неё деньги, что мать, наученная горьким опытом, завела прочный сейф с цифровым кодом. Я наобум повертел кодовый замок, но сейф не открывался. Решив взломать его, я снял с полки коробку с плотницкими инструментами, Я колотил сейф молотком, пытался вскрыть концом гаечного ключа, но он не поддавался. Я шваркнул его о камень, на котором оставляли обувь. На крышке появилась вмятина.

— Перестань! — Мать схватила меня за руку, но я изо всех сил оттолкнул её. Не удержавшись на ногах, она отлетела в коридор и упала, ударившись головой о столб.

— Давай, открывай!

— Нет!

— Тогда я его взломаю!

— Куда тебе!

Пока мы так препирались, я мучительно пытался взломать сейф, потом, поняв, что мне это не удастся, набросился на мать. Она попыталась скрыться от меня в гостиной, но я настиг её и стал выкручивать ей руки. «Больно, больно, да бо-о-льно же!» — завопила она, и тут у меня что-то вдруг оборвалось внутри, перед глазами отчётливо возникла сцена, которую я так часто видел в детстве. Я вёл себя так же, как Икуо. Помню, в тот миг меня охватила жгучая ненависть к самому себе. Я разжал руки, и мать успела выскользнуть и забиться куда-то в угол. Но в следующий миг меня переполнила радость. Она возникла откуда-то из самых недр моего существа, и все ощущения удивительным образом обострились, совсем как тогда, когда я летел вниз со скалы. Комната и все предметы вокруг увиделись вдруг с необыкновенной чёткостью. Женщина в углу уже не была моей матерью, так, какая-то незнакомая старуха по имени Мидори Кусумото. От матери не укрылась эта внезапная перемена, и она громко закричала, когда я набросился на неё. Выдернув одной рукой ящик из стола, я нашарил в нём пояс и принялся её связывать. Прежде всего я связал ей за спиной руки. Затем — ноги в лодыжках и коленях, после чего соединил верёвкой ноги и руки. Делал всё точно так же, как делал в своё время Икуо, даже поправил задравшийся подол и подтянул воротник, чтобы было поаккуратнее. После того как я её связал, она перестала вопить и биться, прижалась лицом к циновке и замерла, словно насекомое, притворяющееся мёртвым. «Говори код немедленно!» — потребовал я. Она молчала, тогда я просунул гаечный ключ под пояс, который стягивал её запястья, и стал изо всех сил крутить его. От боли она начала вопить, и её вопли словно подстёгивали меня. В конце концов она скороговоркой произнесла номер. Открыв сейф, я вынул из него всю наличность (помнится, там было всего сто тысяч йен). Печатку найти не удалось, поэтому банковские чеки и ценные бумаги я оставил на месте, удивившись, что депозит составлял больше двух миллионов йен. «Да ты у нас, оказывается, богачка!» — сказал я и поднялся на второй этаж. Сложил в чемодан одежду, книги и кости для маджонга. Отобрал нужные мне учебники и тетради. Покончив со сборами, спустился вниз и увидел, что матери удалось развязать узлы на запястьях и теперь она пытается высвободить ноги. «Ты куда?» — спросила она. Я молча обулся. Последнее, что я услышал было: