– По этим причинам, – продолжал отец, – гувернер, на котором я остановлю свой выбор, не должен ни шепелявить[298], ни косить, ни моргать глазами, ни слишком громко говорить, он не должен смотреть зверем или дураком; – он не должен кусать себе губы, или скрипеть зубами, или гнусавить, или ковырять в носу, или сморкаться пальцами. —

– Он не Должен ходить быстро – или медленно, не должен сидеть, скрестя руки, – потому что это леность, – не должен их опускать, – потому что это глупость, – не должен засовывать их в карманы, – потому что это нелепо. —

– Он не должен ни бить, ни щипать, ни щекотать, – не должен грызть или стричь себе ногти, не должен харкать, плевать, сопеть, не должен барабанить ногами или пальцами в обществе, – не должен также (согласно Эразму) ни с кем разговаривать, когда мочится, – или показывать пальцем на падаль и на испражнения. – «Ну, это все чепуха», – мысленно заметил дядя Тоби.

– Я хочу, – продолжал отец, – чтобы он был человек веселый, любящий пошутить, жизнерадостный, но в то же время благоразумный, внимательный к своему делу, бдительный, дальновидный, проницательный, находчивый, быстрый в решении сомнений и умозрительных вопросов, – он должен быть мудрым, здравомыслящим и образованным. – А почему же не скромным и умеренным, кротким и добрым? – сказал Йорик. – А почему же, – воскликнул дядя Тоби, – не прямым и великодушным, щедрым и храбрым? – Совершенно с тобой согласен, дорогой Тоби, – отвечал отец, вставая и пожимая дяде руку. – В таком случае, брат Шенди, – сказал дядя Тоби, тоже вставая и откладывая трубку, чтобы пожать отцу другую руку, – покорно прошу позволения рекомендовать вам сына бедного Лефевра. – При этом предложении слеза радости самой чистой воды заискрилась в глазу дяди Тоби – и другая, совершенно такая же, в глазу капрала; – вы увидите почему, когда прочтете историю Лефевра. – – – Какую же я сделал глупость! Не могу вспомнить (как, вероятно, и вы), не справившись в нужном месте, что именно мне помешало позволить капралу рассказать ее на свой лад; – однако случай упущен, – теперь мне приходится изложить ее по-своему.

Однажды, летом того года, когда союзники взяли Дендермонд[299], то есть лет за семь до переезда отца в деревню, – и спустя почти столько же лет после того, как дядя Тоби с Тримом тайком убежали из городского дома моего отца в Лондоне, чтобы начать одну из превосходнейших осад одного из превосходнейших укрепленных городов Европы, – дядя Тоби однажды вечером ужинал, а Трим сидел за ним у небольшого буфета, – говорю: сидел, – ибо во внимание к изувеченному колену капрала (которое по временам у него сильно болело) – дядя Тоби, когда обедал или ужинал один, ни за что не позволял Триму стоять; – однако уважение бедного капрала к своему господину было так велико, что, с помощью хорошей артиллерии, дяде Тоби стоило бы меньше труда взять Дендермонд, чем добиться от своего слуги повиновения в этом пункте; сплошь и рядом, когда дядя Тоби оглядывался, предполагая, что нога капрала отдыхает, он обнаруживал беднягу стоящим позади в самой почтительной позе; это породило между ними за двадцать пять лет больше маленьких стычек, чем все другие поводы, вместе взятые. – Но речь ведь не об этом, – зачем я уклонился в сторону? – Спросите перо мое, – оно мной управляет, – а не я им.

Однажды вечером дядя Тоби сидел таким образом за ужином, как вдруг в комнату вошел с пустой фляжкой в руке хозяин деревенской гостиницы попросить стакан-другой канарского вина. – Для одного бедного джентльмена – офицера, так я думаю, – сказал хозяин, – он у меня занемог четыре дня назад и с тех пор ни разу не приподнимал головы и не выражал желания отведать чего-нибудь, до самой этой минуты, когда ему захотелось стакан Канарского и ломтик поджаренного хлеба. – Я думаю, сказал он, отняв руку от лба, – это меня подкрепит. —

– Если бы мне негде было выпросить, занять или купить вина, – прибавил хозяин, – я бы, кажется, украл его для бедного джентльмена, так ему худо. – Но, бог даст, он еще поправится, – продолжал он, – все мы беспокоимся о его здоровье.

– Ты добрая душа, ручаюсь в этом, – вскричал дядя Тоби. – Выпей-ка сам за здоровье бедного джентльмена стаканчик Канарского, – да отнеси ему парочку бутылок с поклоном от меня и передай, пусть пьет на здоровье, а я пришлю еще дюжину, если это вино пойдет ему впрок.

– Хоть я искренне считаю его, Трим, человеком весьма сострадательным, – сказал дядя Тоби, когда хозяин гостиницы затворил за собой дверь, – однако я не могу не быть высокого мнения также и о его госте; в нем наверно есть что-то незаурядное, если в такой короткий срок он завоевал расположение своего хозяина. – И всех его домочадцев, – прибавил капрал, – потому что все они беспокоятся о его здоровье. – Ступай, догони его, Трим, – сказал дядя Тоби, – и спроси, не знает ли он, как зовут этого джентльмена.

– Признаться, я позабыл, – сказал хозяин гостиницы, вернувшийся с капралом, – но я могу еще раз спросить у его сына. – Так с ним еще и сын? – сказал дядя Тоби. – Мальчик, лет одиннадцати – двенадцати, – сказал хозяин, – но бедняжка почти так же не прикасался к еде, как и его отец; он только и делает, что плачет и горюет день и ночь. – Уже двое суток он не отходит от постели больного.

Дядя Тоби положил нож и вилку и отодвинул от себя тарелку, когда все это услышал, а Трим, не дожидаясь приказания, молча вышел и через несколько минут принес трубку и табак.

– Постой немного, не уходи, – сказал дядя Тоби. —

– Трим, – сказал дядя Тоби, когда закурил трубку и раз двенадцать из нее затянулся. – Трим подошел ближе и с поклоном стал перед своим господином; – дядя Тоби продолжал курить, не сказав больше ничего. – Капрал, – сказал дядя Тоби, – капрал поклонился. – Дядя Тоби дальше не продолжал и докурил свою трубку.

– Трим, – сказал дядя Тоби, – у меня в голове сложился план – вечер сегодня ненастный, так я хочу закутаться потеплее в мой рокелор[300] и навестить этого бедного джентльмена. – Рокелор вашей милости, – возразил капрал, – ни разу не был надеван с той ночи, когда ваша милость были ранены, неся со мной караул в траншеях перед воротами Святого Николая, – а кроме того, сегодня так холодно и такой дождь, что, с рокелором и с этой погодой, вашей милости недолго насмерть простудиться и снова нажить себе боли в паху. – Боюсь, что так, – отвечал дядя Тоби, – но я не могу успокоиться, Трим, после того, что здесь рассказал хозяин гостиницы. – Если уж я столько узнал, – прибавил дядя Тоби, – так хотел бы узнать все до конца. – Как нам это устроить? – Предоставьте дело мне, ваша милость, – сказал капрал; – я возьму шляпу и палку, разведан) все на месте и поступлю соответственно, а через час подробно обо всем рапортую вашей милости. – Ну, иди, Трим, – сказал дядя Тоби, – и вот тебе шиллинг, выпей с его слугой. – – Я все от него выведаю, – сказал капрал, затворяя дверь.

Дядя Тоби набил себе вторую трубку и если бы мысли его не отвлекались порой на обсуждение вопроса, надо ли вывести куртину перед теналью по прямой линии или лучше по изогнутой, – то можно было бы сказать, что во время курения он ни о чем другом не думал, кроме как о бедном Лефевре и его сыне.