Дядя Тоби мог сделать только два предположения – или что брат его – Вечный жид, или что несчастия повредили его рассудок. – «Да поможет ему и исцелит его господь бог, владыка неба и земли», – сказал дядя Тоби, мысленно молясь за моего отца со слезами на глазах.

Отец приписал эти слезы действию своего красноречия и продолжал с большим воодушевлением;

«Между добром и злом, братец Тоби, не такая уж большая разница, как принято думать» – (этот приступ, кстати сказать, мало способствовал рассеянию подозрений дяди Тоби). – «Труд, горе, огорчения, болезни, нужда и несчастья служат приправой жизни». – «Кушайте на здоровье», – сказал про себя дядя Тоби.

«Сын мой умер! – тем лучше; – стыдно во время такой бури иметь только один якорь».

«Но он ушел от нас навсегда! – Пусть. Он освободился от услуг своего цирюльника прежде, чем успел облысеть, – встал из-за стола прежде, чем объелся, – ушел с пирушки прежде, чем напился пьян».

«Фракийцы плакали, когда рождался ребенок», – (– Мы тоже были очень недалеки от этого, – проговорил дядя Тоби) – «они пировали и веселились, когда человек умирал; и были правы. – Смерть отворяет ворота славы и затворяет за собой ворота зависти, – она разбивает оковы заключенных и передает в другие руки работу раба».

«Покажи мне человека, который, зная, что такое жизнь, страшился бы смерти, и я покажу тебе узника, который страшился бы свободы».

Не лучше ли, дорогой брат Тоби (ибо заметь – наши желания лишь наши болезни), – не лучше ли вовсе не чувствовать голода, нежели принимать пищу? – вовсе не чувствовать жажды, нежели обращаться к лекарствам, чтобы от нее вылечиться?[250]

Не лучше ли освободиться от забот и горячки, от любви и уныния и прочих пароксизмов жизни, бросающих то в холод, то в жар, нежели быть вынужденным, подобно обессиленному путнику, который приходит усталый на ночлег, начинать сызнова свое путешествие?

В смерти, брат Тоби, нет ничего страшного, все свои ужасы она заимствует из стонов и судорог – из сморкания носов и утирания слез краями полога в комнате умирающего. – Удалите от нее все это, что она тогда? – Лучше умереть в бою, чем в постели, – сказал дядя Тоби. – Уберите ее дроги, ее плакальщиков, ее траур, ее перья, ее гербы и прочие вспомогательные средства – что она тогда? – Лучше в бою! – продолжал отец, улыбаясь, потому что совсем позабыл о моем брате Бобби. – В ней нет решительно ничего страшного – ну сам посуди, братец Тоби: когда существуем мы – смерти нет, – а когда есть смерть – нет нас. – Дядя Тоби отложил трубку, чтобы обдумать это положение: красноречие моего отца было слишком стремительно, чтобы останавливаться ради кого бы то ни было, – оно понеслось дальше – и потащило за собой мысли дяди Тоби. —

– По этой причине, – продолжал отец, – уместно припомнить, как мало изменений вызывало у великих людей приближение смерти. Веспасиан умер с шуткой, сидя на судне – – – Гальба – произнося приговор, Септимий Север – составляя донесение, Тиберий – притворяясь, а Цезарь Август – с комплиментом.[251] – Надеюсь, искренним, – проговорил дядя Тоби.

– Он обращен был к жене, – сказал отец.

– – И в заключение – ибо из всех пикантных анекдотов, предлагаемых нам на эту тему историей, – продолжал отец, – один этот, как позолоченный купол на здании, – венчает все.

– Я разумею анекдот о Корнелии Галле, преторе, – вы, братец Тоби, наверно, его читали. – Нет, должно быть, не читал, – ответил дядя. – Он умер, – сказал отец, – во время * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * – Если со своей женой, – сказал дядя Тоби, – так тут нет ничего худого. – Ну, этого я не знаю, – отвечал отец.

Моя мать тихонечко проходила в темноте по коридору, который вел в гостиную, как раз в то время, когда дядя Тоби произнес слово жена. – Оно и так звучит резко и пронзительно[252], а тут еще Обадия помог ему, оставив дверь немного приотворенной, так что моя мать услышала довольно, чтобы вообразить, будто речь идет о ней; и вот, приложив палец к губам – затаив дыхание и слегка наклонив голову при помощи поворота шеи – (не к двери, а в противоположную сторону, вследствие чего ее ухо приблизилось к щелке) – она стала напряженно прислушиваться: – подслушивающий раб, с богиней Молчания за спиной, не мог бы явиться лучшим сюжетом для геммы.

В этой позе я решил оставить ее на пять минут – пока не доведу до этой самой минуты (как Рапен[253] поступает с церковными делами) событий на кухне.

Хотя семейство наше было в известном смысле машиной простой, потому что состояло из немногих колес, – все-таки надо сказать, что колеса эти приводились в движение таким множеством разнообразных пружин и действовали одно на другое при помощи такого большого количества странных правил и побуждений, – что машина хотя и была простая, но обладала всеми достоинствами и преимуществами машины сложной, – и в ней было столько же причудливых движений, сколько их когда-либо было видно внутри голландской шелкопрядильной фабрики.

То, о котором я собираюсь говорить, было, пожалуй, совсем не таким странным, как многие другие; оно состояло в том, что какое бы оживление: споры, речи, разговоры, планы или ученые рассуждения – ни поднималось в гостиной, в то же самое время и по тому же поводу обыкновенно происходило другое, параллельное ему, оживление на кухне.

А чтобы это осуществить, каждый раз, когда в гостиную доставлялось письмо или необыкновенное известие – или разговор приостанавливался до ухода слуги – – или замечались линии недовольства, проступавшие на лбу отца или матери, – словом, когда предполагалось, что в гостиной обсуждается вещь, которую стоило узнать или подслушать, – принято было не затворять двери наглухо, а оставлять ее немного приотворенной – вот, как сейчас, – что, под прикрытием скрипучих петель (и это, может быть, одна из многих причин, почему они и до сих пор не поправлены), устраивать было нетрудно; при помощи, описанной уловки во всех таких случаях оставлялся обыкновенно проход, не столь, правда, широкий, как Дарданеллы, но все же позволявший заниматься при попутном ветре этой торговлей в достаточных размерах для того, чтобы избавить отца от хлопот по управлению домом. – В настоящее время им пользуется моя мать; а перед ней воспользовался Обадия, после того как положил на стол письмо, извещавшее о смерти моего брата; таким образом, прежде чем отец вполне оправился от изумления и приступил к своей речи, – Трим был уже на ногах, готовый выразить свои чувства по этому предмету. Любознательный наблюдатель природы, принадлежи ему даже все табуны Иова, – хотя, к слову сказать, у наших любознательных наблюдателей часто гроша за душой нет, – отдал бы половину их за то, чтобы послушать капрала Трима и моего отца, двух столь противоположных по природе и воспитанию ораторов, в то время, как они произносили речи над одним и тем же гробом.

Отец – человек глубоко начитанный – с хорошей памятью – знавший Катона, и Сенеку, и Эпиктета как свои пять пальцев.

Капрал – которому нечего было припоминать – начитанный только в ведомости личного состава своего полка – и знавший как свои пять пальцев только имена, которые в ней заключались.

Один переходил от периода к периоду посредством метафор и иносказаний, попутно поражая воображение (как то свойственно людям остроумным и с богатой фантазией) занимательностью и приятностью своих картин и образов.

Другой, без всякого остроумия, без антитез, без игры слов, без замысловатых оборотов, оставляя образы по одну сторону, а картины по другую, шел прямехонько, как вела его природа, к сердцу. О Трим, зачем небо не послало тебе лучшего историка? – Зачем не даровало оно твоему историку лучшей пары штанов? – Ах, критики, критики! ужели ничем вас не разжалобить?