– Ваша милость, – сказал Трим, затворив сначала за собой двери в гостиную, – слышали, я думаю, об этом несчастном случае. – – О да, Трим! – сказал дядя Тоби, – и он меня очень огорчает. – Я тоже сильно огорчен, – отвечал Трим, – но я надеюсь, вы мне поверите, ваша милость, что я в этом совсем не виноват. – Ты – Трим? – воскликнул дядя Тоби, ласково смотря ему в лицо, – нет, это наглупила Сузанна с младшим священником. – – Что же они могли вместе делать, с позволения вашей милости, в саду? – В коридоре, ты хочешь сказать, – возразил дядя Тоби.

Поняв, что он идет по ложному следу, Трим промолчал и только низко поклонился. – Два несчастья, – сказал себе капрал, – это по меньшей мере вдвое больше, чем следует говорить в один раз; – о беде, которую наделала корова, забравшаяся в наши укрепления, можно будет доложить его милости как-нибудь после. – Казуистика и ловкость Трима, прикрытые его низким поклоном, предотвратили всякое подозрение у дяди Тоби и он следующим образом выразил то, что хотел сказать Триму: – Что касается меня, Трим, то хотя я не вижу почти никакой разницы, будет ли мой племянник называться Тристрамом или Трисмегистом, – все-таки, поскольку брат мой принимает случившееся так близко к сердцу, Трим, – я бы охотно дал сто фунтов, только бы этого не случилось. – Сто фунтов, ваша милость! – воскликнул Трим, – а я бы не дал и вишневой косточки. – Не дал бы и я, Трим, если бы это дело касалось меня, – сказал дядя Тоби, – но мой брат, с которым тут спорить невозможно, – утверждает, будто от имен, которые даются при крещении, зависит гораздо больше, чем воображают люди невежественные, – – от самого сотворения мире, – говорит он, – никогда не было совершено ничего великого или геройского человеком, носящим имя Тристрам; он даже утверждает, Трим, что с таким именем нельзя быть ни ученым, ни мудрым, ни храбрым. – Все это выдумки, с позволения вашей милости, – возразил капрал, – когда полк называл меня Тримом, я дрался ничуть не хуже, чем тогда, когда меня называли Джемсом Батлером. – И про себя скажу, – проговорил дядя Тоби, – хоть мне и совестно хвастаться, Трим, – а все-таки, называйся я даже Александром, я бы исполнил под Намюром только свой долг. – Сущая правда, ваша милость! – воскликнул Трим, выступая на три шага вперед, – разве человек думает о своем имени, когда идет в атаку? – Или когда стоит в траншее, Трим? – воскликнул дядя Тоби с решительным видом. – Или когда бросается в брешь? – сказал Трим, продвигаясь между двух стульев. – Или врывается в неприятельские ряды? – воскликнул дядя, вставая с места и выставляя вперед свой костыль, как пику. – Или перед взводом солдат? – воскликнул Трим, держа наизготовку свою палку, как ружье. – Или когда он взбирается на гласис? – воскликнул дядя Тоби, разгорячившись и ставя ногу да табурет. – —

Отец вернулся с прогулки к рыбному пруду – и отворил дверь в гостиную в самый разгар атаки, как раз в ту минуту, когда дядя Тоби взбирался на гласис. – Трим опустил свое оружие – никогда еще дядя Тоби не бывал застигнут во время такого бешеного галопа на своем коньке! Ах, дядя Тоби не будь всегда готовое красноречие моего отца всецело поглощено более серьезной темой – каким бы ты подвергся издевательствам вместе с несчастным твоим коньком!

Отец повесил шляпу таким же спокойным и ровным движением, как он ее снял; бросив беглый взгляд на беспорядок в комнате, он взял один, из стульев, служивших составной частью бреши капрала, поставил его против дяди Тоби, сел и, как только было убрано со стола и двери в гостиную были затворены, разразился следующей жалобой.

– Бесполезно долее, – сказал отец, обращаясь столько же к проклятию Эрнудьфа, лежавшему в углу на полке камина, – сколько и к дяде Тоби, который под камином сидел, – бесполезно долее, – сказал отец стонущим, до жути монотонным голосом, – бесполезно долее бороться, как делал я, с этим безотраднейшим из человеческих убеждений, – я теперь ясно вижу, что, за мои ли грехи, брат Тоби, или же за грехи и безрассудства семейства Шенди, небу угодно было пустить в ход против меня самую тяжелую свою артиллерию и что точкой, на которую направлена вся сила ее огня, является благополучие моего сына. – Такая канонада, брат Шенди, разнесла бы в прах вселенную, – сказал дядя Тоби, – если бы ее открыть. – Несчастный Тристрам! дитя гнева! дитя немощности! помехи! ошибки! и неудовольствия! Есть ли какое-нибудь несчастье или бедствие в книге зародышевых зол, способное расшатать твой скелет или спутать волокна твоего тела, которое не свалилось бы тебе на голову еще прежде, чем ты появился на свет? – А сколько бед по дороге туда! – сколько бед потом! – зачатый на склоне дней твоего отца – когда силы его воображения, а также силы телесные шли на убыль – – – когда первичная теплота и первичная влага, элементы, которым надлежало упорядочить твой телесный состав, остывали и высыхали, так что для закладки основ твоего бытия не оставалось ничего, кроме величин отрицательных, – – – плачевно это, брат Тоби, когда так требовались все виды маленькой помощи, которую могли подать забота и внимание с той и другой стороны! Потерпеть такое поражение! Вы знаете, как было дело, брат Тоби, – слишком грустная это история, чтобы ее повторять сейчас – когда немногочисленные жизненные духи, которыми я еще располагал и с которыми должна была быть переправлена память, фантазия и живость ума, – были все рассеяны, приведены в замешательство, расстроены, разогнаны и посланы к черту. —

– Тут, казалось бы, пора положить конец этому преследованию несчастного – и хотя бы в виде опыта испробовать – не может ли поправить дело спокойное и ровное расположение духа вашей невестки в течение девятимесячной беременности вместе с должным вниманием, брат Тоби, к опорожнениям и наполнениям и прочим ее non naturalia. – Но и этого лишен был мой ребенок! Сколько хлопот и неприятностей причинила она себе, а стало быть, и своему плоду, нелепым желанием: рожать непременно в Лондоне! – А мне казалось, что моя невестка с величайшим терпением подчинилась, – возразил дядя Тоби, – – – я не слышал от нее ни одного гневного слова по этому поводу. – Зато все у нее кипело внутри, – воскликнул отец, – а это, позвольте вам сказать, братец, было еще в десять раз хуже для ребенка, – и кроме того, сколько мне пришлось выдержать схваток с ней, сколько было бурь из-за повивальной бабки! – Она таким образом давала выход своим чувствам, – заметил дядя Тоби. – Выход! – воскликнул отец, возведя глаза к небу. – —

– Но что все это, дорогой Тоби, по сравнению с огорчением, которое нам причинило появление ребенка на свет головой вперед, когда я так горячо желал спасти из этого страшного кораблекрушения хотя бы его головную коробку в неповрежденном и сохранном виде. —

– Несмотря на все мои предосторожности, теория моя самым жалким образом была опрокинута вверх дном вместе с ребенком в утробе матери! Голова его попала во власть грубой руки и подверглась давлению четырехсот семидесяти коммерческих фунтов, а когда такая тяжесть действует отвесно на темя – мы только на девяносто процентов можем быть уверены, что нежная мозговая ткань не лопнет и не разорвется в клочки.

– Все-таки мы могли еще выпутаться. – – Дурак, хлыщ, ветрогон – дайте ему только нос – калека, карлик, сопляк, простофиля – (наделяйте его какими угодно недостатками) двери Фортуны перед ним отворены. – О Лицетус! Лицетус! пошли мне небо недоноска в пять с половиной дюймов длины, вроде тебя, – я мог бы бросить вызов судьбе.

– Но даже и в этом случае для нашего ребенка оставался еще один счастливый выход. – О Тристрам! Тристрам! Тристрам!

Надо будет послать за мистером Йориком, – сказал дядя Тоби.

– Можете посылать за кем угодно, – отвечал отец.