И все-таки – все-таки я должен уезжать – – дороги мощеные – станции короткие – дни длинные – сейчас всего только полдень – я поспею в Фонтенебло раньше короля. – —

– Разве он туда собирался? – Откуда же мне это знать…

Терпеть не могу, когда кто-нибудь, особенно путешественник, жалуется, что во Франции мы передвигаемся не так быстро, как в Англии, между тем как мы consideratis considerandis[378] – передвигаемся там гораздо быстрее; я хочу сказать, что если принять в соображение французские повозки с горами поклажи, которую на них наваливают и спереди и сзади, – да посмотреть на тамошних невзрачных лошадей и чем их кормят, – то разве не чудо, что они еще волочат ноги! Обращаются с ними совсем не по-христиански, и для меня очевидно, что французская почтовая лошадь с места не двинулась бы, если б не два словечка . . . . . . . и . . . . . . . , в которых содержится столько же подкрепляющей силы, как в гарнце овса. А так как слова эти денег не стоят, то я от души желал бы сообщить их читателю, но тут есть одно затруднение. – Их надо сказать напрямик и очень отчетливо, иначе ничего не получится. – Однако если я их скажу напрямик, – то их преподобия хотя и посмеются про себя в опочивальне, но зато (я прекрасно это знаю) в приемной они меня обругают; вот почему я с некоторых пор ломаю себе голову – – но все понапрасну – – как бы мне половчее и позабавнее их модулировать, то есть угодить тому уху читателя, которое он пожелает мне ссудить, и не оскорбить его другого уха, которое он хранит про себя.

– – Чернила обжигают мне пальцы – – меня так и подмывает попробовать – – но если я напишу – – выйдет хуже – – они сожгут (боюсь я) бумагу.

– – Нет; – – не смею. – —

Но если вы пожелаете узнать, каким образом аббатиса Андуйетская и одна послушница ее монастыря справились с этим затруднением (но только сперва пожелайте мне всяческого успеха), – я расскажу вам это без малейшего колебания.

Аббатисе Андуйетской, монастырь которой, как вы увидите на одной из больших карт французских провинций, ныне издаваемых в Париже, расположен в горах, отделяющих Бургундию от Савойи, – аббатисе Андуйетской угрожал анкилоз – иначе неподвижность суставов (суставная влага ее колена затвердела от продолжительных утрень); она перепробовала все лекарства – сначала молитвы и молебны – потом обращения ко всем святым без разбора – – потом к каждому святому в отдельности, у которого бывали когда-нибудь до нее одеревенелые ноги. – – Прикладывала к больному месту все мощи, какие были в монастыре, преимущественно же берцовую кость мужа из Листры[379], не владевшего ногами с самого рождения, – заворачивала ногу в свое покрывало, ложась в постель, – – клала на нее крестообразно свои четки, – – потом, призывая на помощь мирскую руку, умащала сустав растительными маслами и топленым жиром животных, лечила его мягчительными и рассасывающими примочками – припарками из алтея, мальвы, дикой лебеды, белых лилий и божьей травки – – применяла дрова или, вернее, их дым, держа на коленях свой нарамник, – – декоктами из дикого цикория, жерухи, кербеля, жабрицы и ложечника, – – но так как ни одно из названных средств не помогало, решила в заключение испробовать горячие воды Бурбона[380]. – – И вот, испросив предварительно разрешение генерального визитатора на уврачеванье недуга, – она распорядилась, чтобы все было приготовлено для поездки. Одна монастырская послушница лет семнадцати, у которой на среднем пальце образовалась ногтоеда от постоянного погружения его в припарки и примочки, в такой мере расположила к себе аббатису, что, устранив старую подагрическую монахиню, которую горячие воды Бурбона, вероятно, поставили бы на ноги, она выбрала себе в спутницы Маргариту, юную послушницу. Приказано было выкатить на солнце подбитый зеленым фризом старый рыдван аббатисы; – монастырский садовник, произведенный в погонщики, вывел двух старых мулов, чтобы подстричь им хвосты, – а две белицы приставлены были: одна – к штопанью подбивки, а другая – к пришивке лоскутов желтого басона, изгрызенного зубами времени. – – Младший садовник отпарил в горячей винной гуще шляпу погонщика, – а портной занялся музыкой под навесом против монастыря, подбирая четыре дюжины бубенцов для упряжи и подсвистывая в тон каждому бубенцу, когда привязывал его ремешком. – —

– – Плотник и кузнец Андуйета сообща осмотрели колеса, и на другой день в семь часов утра чистенький нарядный рыдван стоял у ворот монастыря, готовый к поездке на горячие воды Бурбона, – еще за час выстроились наготове в два ряда нищие.

Аббатиса Андуйетская, поддерживаемая послушницей Маргаритой, медленно проследовала к рыдвану; обе они одеты были в белое, на груди у обеих висели черные четки. – —

– – Простота этого контраста заключала в себе нечто торжественное; они вошли в рыдван; монахини в такой же одежде (сладостная эмблема невинности) расположились у окошка, и когда аббатиса с Маргаритой подняли головы, – каждая (за исключением бедной подагрической старухи) – каждая, взмахнув концом покрывала, поцеловала свою лилейную руку, проделавшую это движение. Добрая аббатиса с Маргаритой, набожно скрестив руки на груди, возвели очи к небу и потом перевели взгляд на монахинь, словно говоря: «Бог да благословит вас, дорогие сестры».

Должен сказать, что история эта меня занимает, и я сам желал бы там быть.

Садовник, которого я отныне буду называть погонщиком, был маленький, коренастый, добродушный здоровяк, любивший покалякать и выпить и не очень утруждавший себя прозаическими размышлениями о как и когда, а поэтому, взяв под залог своего месячного монастырского жалованья бурдюк – или мех – вина, он укрепил его на задке рыдвана, покрыв большим рыжеватым дорожным кафтаном для предохранения от солнца; – – а так как было очень жарко, и парень, не скупясь на труды, в десять раз чаще шагал, чем сидел на козлах, – то он нашел гораздо больше поводов побывать в тылу коляски, чем того требовала природа; – и вот, благодаря непрестанному хождению взад и вперед, случилось так, что все его вино вытекло из законного отверстия бурдюка раньше, нежели была сделана половина пути.

Человек есть существо, приверженное привычкам. День выдался знойный – вечер настал восхитительный – вино было отменное – бургундский холм, его производящий, страшил крутизной – приманчивая ветвь над дверью прохладного домика, стоявшего у самой подошвы, покачивалась в полной гармонии с чувствами – ветерок, играя листьями, отчетливо шептал: «Войди, – войди, томимый жаждой погонщик, – войди сюда!»

– – Погонщик был сын Адама. К этому мне не надо добавлять ни одного слова. Он отпустил полновесный удар каждому из мулов, взглянул на аббатису и на Маргариту – словно сказав им: «Я здесь», – еще раз хлопнул изо всей силы бичом – словно сказав мулам: «Пошли вперед» – – и, незаметно ступив назад, юркнул в кабачок у подошвы горы.

Погонщик, как я уже сказал, был веселый, говорливый паренек, не думавший о завтрашнем дне и не печалившийся ни о том, что было, ни о том, что будет, лишь бы только не переводилось бургундское да можно было покалякать за стаканчиком. – Вот он и пустился в длинные разговоры о том, что он – мол – главный садовник в Андуйетском монастыре и т. д. и т. д., что из приязни к аббатисе и мадемуазель Маргарите, – которая еще только послушница, – он с ними едет от границ Савойи и т. д. – и т. д. – – и что аббатиса от великой набожности нажила себе опухоль на коленном суставе – – а какое множество трав он для нее собрал, чтобы размягчить затвердевшие ее соки и т. д. и т. д.! – – и что если бурбонские воды не помогут этой ноге, – она легко может захромать на обе – и т. д. и т. д. – Он так увлекся своей историей, что совершенно позабыл о ее героине – и о молоденькой послушнице и – – что еще непростительнее – – о своих мулах. А последние, будучи животными, которые норовят провести всякого, по примеру своих родителей, которые провели их самих, – и не будучи в состоянии дать помет (подобно всем мужчинам, женщинам и прочим животным) – они мечутся вбок, вдоль, взад – в гору, под гору, куда только могут. – – Философы, со всей их этикой, никогда должным образом этого вопроса не рассматривали – как же мог это предусмотреть бедняга погонщик за стаканом вина? Он даже и не подумал ни о чем таком; Настало время подумать иам самим. Оставим же этого счастливейшего и беззаботнейшето из смертных в вихре его стихии – – и займемся на минуту мулами, аббатисой и Маргаритой.