В любви так же, как и в рогоношении, – – страдающая сторона в лучшем случае бывает третьим (обыкновенно не последним) лицом в доме, которое что-нибудь узнает о случившемся. Происходит это, как всему свету известно, оттого, что для одной и той же вещи у нас существует полдюжины слов; и до тех пор, пока то, что для одного сосуда человеческого тела есть Любовь – для другого может быть Ненавистью – – Чувством для органа на пол-ярда выше – – и Глупостями… (– – Нет, мадам, не там; – я имею в виду то место, на которое я показываю сейчас пальцем) – – что мы можем поделать?

Из всех смертных, а также, не прогневайтесь, и бессмертных, которые когда-либо рассуждали про себя об этом мистическом предмете, дядя Тоби был наименее способен основательно разобраться в такой распре чувств; он бы непременно предоставил им идти собственным ходом, как мы предоставляем это вещам похуже, чтобы посмотреть, что из этого получится, – – если бы предуведомление, посланное Бригиттой Сузанне, и широкое разглашение Сузанной полученной новости не заставили дядю Тоби вникнуть в это дело.

Почему ткачи, садовники и борцы – а также люди с отнявшимися ногами (вследствие какой-нибудь болезни в ступне) – всегда располагали к себе сердце какой-нибудь нежной красотки, втайне изнывавшей от любви к ним, – все это точно установлено и должным образом объяснено древними и новыми физиологами.

Человек, пьющий только воду, если только он делает это по внутреннему убеждению, без всякого обмана или мошенничества, попадает в эту же самую категорию; правда, на первый взгляд, нет никакой последовательности или логической доказательности в том, «чтобы ручеек холодной воды, сочащийся в моих внутренностях, зажигал факел в моей Дженни». —

– – Подобное утверждение неубедительно; наоборот, оно кажется противоречащим естественной связи между причиной и действием. – —

Но это свидетельствует лишь о слабости и немощности человеческого разума.

– – «И вы пребываете в совершенном здравии при этом?»

– – В самом лучшем, мадам, – какого сама дружба могла бы мне пожелать. – —

– – «И не пьете ничего? – ничего, кроме воды?»

– Бурная стихия! Стоит тебе подступить к шлюзам мозга – – гляди, как они открываются перед тобой! – —

Вот приплывает Любознательность, знаками приглашая своих подруг следовать за ней, – они ныряют в самую середину потока. —

Фантазия сидит в задумчивости на берегу и, следя взором за течением, превращает соломинки и тростинки в мачты и бушприты. – – А Похоть, поддерживая одной рукой подобранное до колен платье, ловит их другой, когда они проплывают мимо. – —

О люди, пьющие только воду! Неужели посредством этой обманчивой жидкости вы так часто управляли миром, вертя его, как мельничное колесо, – измалывая физиономии слабых – стирая в порошок их ребра – расквашивая им носы – и даже иногда меняя форму и лицо природы. – —

– На вашем месте, Евгений, – сказал Йорик, – я бы пил больше воды. – И я на вашем месте, Йорик, – отвечал Евгений, – делал бы то же самое.

Это показывает, что оба они читали Лонгина[412]. – – Что до меня, то я решил никогда в жизни не читать никаких книг, кроме моих собственных.

Я бы желал, чтобы дядя Тоби пил только воду; тогда бы ясно было, почему вдова Водмен, едва только увидев его, почувствовала, как что-то в ней шевельнулось в его пользу! – Что-то! – что-то.

– Что-то, может быть, большее, чем дружба, – меньшее, чем любовь, – что-то – (все равно что – все равно где). – Я бы не дал и волоска из хвоста моего мула, который мне пришлось бы вырвать самому (а их у него немного осталось, и он, разбойник, вдобавок еще с норовом), за то, чтобы ваши милости посвятили меня в эту тайну. – —

Но дело в том, что дядя Тоби не был из числа людей, пьющих только воду; он не пил воды ни в чистом, ни в смешанном виде, никак и нигде, разве только случайно на каком-нибудь аванпосте, где нельзя было достать ничего лучшего, – – или во время своего лечения, когда хирург ему сказал, что вода будет растягивать мышечные волокна и это ускорит их сращивание, – – дядя Тоби пил тогда воду спокойствия ради.

Однако всем известно, что действия без причины в природе не бывает, и все знают также, что дядя Тоби не был ни ткачом: – ни садовником – ни борцом, – – разве только вы непременно пожелаете отнести его к числу последних как капитана, – но ведь он был всего только пехотный капитан – – и, кроме того, все это покоится на двусмысленности. – – Нам ничего не остается, как предположить, что нога дяди Тоби – – но такое предположение помогло бы нам только в том случае, если бы слабость ее проистекала от какой-нибудь болезни в ступне, – между тем как дядина нога не усыхала ни от какого повреждения ступни – ибо она и вообще не была усохшей. Она только немного одеревенела и плохо слушалась от полной неподвижности в течение трех лет, когда дядя лежал в постели у моего отца в Лондоне; но она была полная и мускулистая и во всех других отношениях такая же крепкая и многообещающая, как и другая его нога.

Положительно, я не помню случая из литературной своей практики, когда я так затруднялся бы свести концы с концами и подогнать главу, которую я писал, к следующей за ней главе, как вот сейчас; можно подумать, будто мне нравится создавать себе затруднения подобного рода единственно для того, чтобы изобретать новые способы из них вывертываться.

– – Неосмотрительный ты человек! Разве мало тебе забот и печалей, которые и без того обступают тебя со всех сторон как писателя и человека, – – разве их мало тебе, Тристрам, что ты непременно хочешь еще больше запутаться?

Разве не довольно тебе того, что ты кругом в долгах, что десять возов твоего пятого и шестого тома до сих пор еще – до сих пор еще не распроданы и что ты истощил почти все свое остроумие, придумывая, как их сбыть с рук?

Разве не мучит тебя до сего часа проклятая астма, схваченная тобой во время катания на коньках против ветра во Фландрии? и разве всего два месяца назад не порвал ты себе сосуд в легких, разразившись хохотом при виде кардинала, мочившегося, как простой певчий (обеими руками), вследствие чего за два часа потерял две кварты крови; и если б ты потерял еще столько, разве господа медики не сказали тебе – что это составило бы целый галлон. – —

Но ради бога, не будем говорить о квартах и галлонах – – а двинем нашу историю прямо вперед; она такая деликатная и запутанная, что вряд ли выдержит перестановку даже одной запятой; не знаю, как это вышло, но вы меня втолкнули в самую середину ее. —

– Пожалуйста, поосторожнее.

Дядя Тоби и капрал с такой поспешностью и в такой горячке помчались из Лондона в деревню, чтобы вступить во владение клочком земли, о котором мы столько раз уже говорили, и открыть свою кампанию не позже остальных союзников, что забыли взять с собой один из самых необходимых предметов своего хозяйства; то не был саперный заступ, или кирка, или лопата. —

– То была обыкновенная кровать, на которой люди спят; так как Шенди-Холл в то время был не обставлен, а маленькая гостиница, в которой умер бедный Лефевр, еще не была выстроена, то дяде Тоби пришлось согласиться переночевать в доме миссис Водмен два-три раза, пока капрал Трим (который с дарованиями превосходного слуги, стремянного, повара, портного, хирурга и инженера совмещал также способности превосходного обойщика) не смастерил ему с помощью плотника и двух портных собственную кровать.

Дочь Евы, ибо ею была вдова Водмен (и я не намерен сказать о ней ничего больше, как то —

– «Что она была женщиной во всех отношениях») – лучше бы находилась в пятидесяти милях оттуда – или в своей теплой постели – или играла поварским ножом – словом, все, что угодно – только бы не делала предметом своего внимания мужчину, расположившегося в доме, который ей принадлежал со всей обстановкой.