Я был чрезвычайно разочарован тем, что мне не удалось получить разрешение снять точный план укреплений, которые являются сильнейшими в мире и которые в общей сложности, то есть со времени их закладки Филиппом Французским, графом Булонским[351], и до нынешней войны, когда они подверглись многочисленным переделкам, обошлись (как я узнал потом от одного гасконского инженера) – свыше ста миллионов ливров. Замечательно, что на t?te de Gravelines[352] и там, где город слабее всего защищен природой, было израсходовано больше всего денег; таким образом, внешние укрепления простираются очень далеко в поле и, следовательно, занимают очень обширную площадь. – Однако, что бы там ни говорили и ни делали, надо признать, что сам по себе Кале никогда ни по какому случаю не имел большого значения, а важен только по своему местоположению, оттого что при любых обстоятельствах открывал нашим предкам легкий доступ во Францию; правда, это сопряжено было также и с неудобствами, ибо он доставил тогдашней Англии не меньше хлопот, чем доставил нам впоследствии Дюнкерк. Таким образом, он вполне заслуженно считался ключом обоих королевств, что, несомненно, явилось причиной стольких распрей из-за того, кому он должен принадлежать; самой памятной из них была осада или, вернее, блокада Кале (ибо город был заперт с суши и с моря), когда он целый год противился всем усилиям Эдуарда III и под конец сдался только благодаря голоду и крайним лишениям[353]; храбрость Эсташ де Сен-Пьера[354], великодушно предложившего себя в жертву ради спасения своих сограждан, поставила имя его в ряд с именами героев. Так как это займет не больше пятидесяти страниц, то было бы несправедливо не дать читателю подробного описания этого романтического подвига, а также самой осады в подлинных словах Рапена:

– – Но ободрись, друг читатель! – я гнушаюсь подобными вещами – – довольно, чтобы ты был в моей власти, – злоупотреблять же преимуществом, которое дает мне над тобой перо мое, было бы слишком. – – Нет! – – клянусь всемогущим огнем, который разгорячает мозги фантазеров и озаряет ум на химерических путях его! скорее, чем возложу на беспомощное создание столь тяжелую работу и заставлю тебя, беднягу, заплатить за пятьдесят страниц, которые я не имею никакого права продавать тебе, – я предпочту, какой я ни на есть голыш, щипать траву на склонах гор и улыбаться северному ветру, который не принесет мне ни крова, ни ужина.

– Ну, вперед, паренек! постарайся привезти меня поскорее в Булонь.

– Булонь! – – а! – мы здесь все вместе – – должники и грешники перед небом; веселенькая компания – но я не могу остаться и распить с вами бутылочку – за мной сумасшедшая погоня, я буду настигнут прежде, чем успею переменить лошадей. – – Ради всего святого, торопись. – – Это государственный преступник, – сказал маленький человечек еле слышным шепотом, обращаясь к высоченному детине, стоявшему рядом с ним. – – Или убийца, – сказал высокий. – – Ловкий бросок: Шестерка и Очко[355]! – сказал я. – Нет, – проговорил третий, – этот джентльмен совершил – – —

– Ah! ma ch?re fille![356] – сказал я, – когда она проходила мимо, возвращаясь от утрени, – вы вся розовая, как утро (всходило солнце, и комплимент мой оказался тем более уместен). – – Нет, тут что-то не так, – сказал четвертый, – – (она сделала мне реверанс – я послал ей воздушный поцелуй) он спасается от долгов, – продолжал он. – Разумеется, от долгов, – сказал пятый. – Я бы не взялся заплатить долги этого джентльмена, – сказало Очко, – и за тысячу фунтов. – А я и за шесть тысяч, – сказала Шестерка. – Снова ловкий бросок, Шестерка и Очко! – сказал я; – но у меня нет других долгов, кроме долга Природе, пусть она только потерпит, и я заплачу ей свой долг до последнего фартинга. – – Как можете вы быть такой жестокосердой, мадам? вы задерживаете бедного путешественника, который едет по своим законным делам, никому не делая зла. Лучше остановите этот скелет, этого длинноногого бездельника, пугало грешников, который несется за мной во весь опор. – – Он бы за мной не гнался, если б не вы – – – позвольте мне сделать с вами один-два перегона, умоляю вас, мадам – – – – – Пожалуйста, любезная дама. – —

– – Жалею, от всего сердца жалею, – сказал мой хозяин, ирландец, – столько учтивостей пропало даром; ведь эта молодая дама ушла так далеко, что ничего не слышала. – —

– – Простофиля! – сказал я.

– – Так у вас больше ничего нет в Булони, на что стоило бы посмотреть?

– – Клянусь Иисусом! у нас есть превосходная семинария гуманитарных наук. – —

– Лучшей не может быть, – сказал я.

Когда стремительность ваших желаний гонит ваши мысли в девяносто раз скорее, нежели движется ваша повозка, – горе тогда истине! и горе повозке со всем ее оснащением (из какого бы материала оно ни было сделано), на которое вы изливаете неудовольствие души своей!

Так как в состоянии гнева я никогда не делаю широких обобщений ни о людях, ни о вещах, то единственным моим выводом из происшествия, когда оно случилось в первый раз, было: «поспешишь, людей насмешишь»; – во второй, в третий, в четвертый и в пятый раз я по-прежнему держался в рамках факта и, следовательно, винил за него только второго, третьего, четвертого и пятого почтаря, не простирая своих порицаний дальше; но когда несчастье повторилось со мной после пятого в шестой, в седьмой, в восьмой, в девятый и в десятый раз, без единого исключения, я не могу уже не охватить в своем суждении всей нации, выразив его такими словами:

– У французской почтовой кареты всегда что-нибудь не в порядке, когда она трогается в путь.

Мысль эту можно выразить еще и так:

– Французский почтарь, не отъехав даже трехсот ярдов от города, непременно должен слезть с козел.

Какая там беда опять? – Diable![357] – – – веревка оборвалась, узел развязался! – – скоба выскочила! – – колышек надо обстрогать – – гвоздик, винтик, рычажок, ремешок, пряжка или шпенек у пряжки в неисправности.

Как ни верно все это, а никогда я не считаю себя вправе подвергать за такие несчастья отлучению карету или ее кучера. – – Мне и в голову не приходит клясться именем бога живого, что я скорее десять тысяч раз пройду пешком (или что пусть я буду проклят), чем когда-нибудь сяду в такую колымагу. – – Я спокойно принимаю вещи так, как они есть, и всегда готов к тому, что вдруг не хватит гвоздика, винтика, рычажка, ремешка, пряжки или шпенька у пряжки, или же они окажутся в неисправности. И это – где бы я ни путешествовал – – поэтому я никогда не горячусь и, невозмутимо принимая все, что встречается мне на пути, будь то плохое или хорошее, – я еду дальше. – Поступай и ты так, приятель! – сказал я. – Потеряв целых пять минут на то, чтобы слезть с козел и достать засунутую им в каретный ящик краюху черного хлеба, он только что взобрался на свое место и ехал шажком, смакуя свой завтрак. – – Ну-ка, приятель, пошибче! – сказал я с живостью и самым убедительным тоном, ибо звякнул в переднее окошечко монетой в двадцать четыре су, позаботившись повернуть ее к нему широкой стороной, когда он оглянулся. Шельмец меня понял, потому что растянул рот от правого уха до левого и показал на своей грязной роже ряд таких жемчужных зубов, что иная королева отдала бы за них все свои драгоценности! – —

Праведное небо! / Какой жевательный аппарат!

\ Какой хлеб! – —

Когда он проглотил последний кусок, мы въехали в город Монтрей.