Это, – говорит Гафен Слокенбергий, – составляет катастрофу или перипетию моей повести – и эту ее часть я собираюсь сейчас рассказать.
Мы покинули чужеземца крепко уснувшим за пологом – теперь он снова выходит на сцену.
– Что ты насторожил уши? – Это только путник верхом на лошади, – были последние слова чужеземца, обращенные к мулу. Тогда мы не сочли уместным сказать читателю, что мул поверил на слово своему хозяину и без дальнейших если и но пропустил путешественника и его лошадь.
Этот путешественник изо всех сил торопился еще до рассвета достигнуть Страсбурга. – Как это глупо с моей стороны, – сказал он про себя, проехав еще с милю, – воображать, будто сегодня ночью я попаду в Страсбург. – – Страсбург! – великий Страсбург; – Страсбург, столица всего Эльзаса! Страсбург, имперский город! Страсбург, суверенное государство! Страсбург, с пятитысячным гарнизоном лучших войск в мире! – Увы! будь я в эту минуту у ворот Страсбурга, мне бы не удалось получить доступ в него и за дукат – даже за полтора дуката – это слишком дорого – лучше мне вернуться на постоялый двор, мимо которого я проехал, – чем лечь спать неизвестно где – или дать неизвестно сколько. – Рассудив таким образом, путник повернул коня и через три минуты после того, как чужеземец пошел спать в отведенную ему комнату, прибыл на тот же постоялый двор.
– У нас есть свиное сало, – сказал хозяин, – и хлеб – – до одиннадцати часов вечера было также три яйца – – но один чужеземец, приехавший час тому назад, заказал себе из них омлет, и у нас ничего не осталось. – —
– Не беда! – сказал путешественник, – я так измучен; мне бы только постель. – Такой мягкой, как у меня, вам не сыскать во всем Эльзасе, – отвечал хозяин.
– Я бы ее предложил чужеземцу, – продолжал он, – потому что это лучшая моя постель, – если б не его нос. – Что же, у него насморк? – спросил путешественник. – Нет, насколько я знаю, – воскликнул хозяин. – Но это походная кровать, и Джасинта, – сказал он, взглянув на служанку, – вообразила, что в ней не найдется места для его носа. – Как так? – вскричал путешественник, отступая назад. – Такой длинный у него нос, – отвечал хозяин. – Путешественник пристально посмотрел на Джасинту, потом на пол – опустился на правое колено – и прижал руку к сердцу. – – Не подшучивайте над моим беспокойством, – сказал он, вставая. – Это не шутка, – сказала Джасинта, – а роскошнейший нос! – Путешественник снова упал на колени – прижал руку к сердцу – и проговорил, возведя глаза к небу: значит, ты привел меня к цели моего паломничества. Это – Диего.
Путешественник был брат той самой Юлии, к которой так часто взывал чужеземец, едучи поздно вечером из Страсбурга верхом на муле; по ее поручению и предпринял он путешествие, с целью разыскать Диего. Он сопровождал сестру из Вальядолида через Пиренеи во Францию, проявив не мало изобретательности, чтобы следовать по многочисленным извилинам и крутым поворотам тернистых путей влюбленного.
– Юлия изнемогала от тяжелого путешествия – и не в состоянии была сделать ни шагу дальше Лиона, где, обессиленная тревогами чувствительного сердца, о которых все говорят – но которые мало кто испытывает, – она заболела, но нашла еще в себе силу написать Диего; взяв с брата клятву не показываться ей на глаза, пока он не разыщет Диего, Юлия вручила ему письмо и слегла.
Фернандес (это было имя ее брата) – даром что походная постель была такая мягкая, какой не сыскать во всем Эльзасе, – всю ночь пролежал в ней, не смыкая глаз. – Чуть забрезжил рассвет, он встал и, узнав, что Диего тоже встал, вошел к нему в комнату и исполнил поручение своей сестры.
Письмо было следующее:
«Сеньор Диего.
Были ли мои подозрения по поводу вашего носа основательны или нет – теперь не время разбирать – достаточно того, что я не нашла в себе твердости подвергнуть их дальнейшему испытанию.
Как же я мало знала себя, запретив вам через дуэнью появляться под моим решетчатым окном! Как мало знала я вас, Диего, вообразив, что вы останетесь хотя бы день в Вальядолиде, чтобы рассеять мои сомнения! – Ужели мне быть покинутой Диего за то, что я заблуждалась? И разве хорошо ловить меня на слове, справедливы ли были мои подозрения или нет, и оставлять меня, как вы сделали, во власти горя и неизвестности?
Как жестоко Юлия за это поплатилась – расскажет вам брат мой, когда вручит это письмо; он вам расскажет, как скоро она раскаялась в необдуманном запрете, который вам послала, – с какой лихорадочной поспешностью бросилась к своему решетчатому окну и сколько долгих дней и ночей неподвижно просидела у него, облокотившись на руку и глядя в ту сторону, откуда обыкновенно приходил Диего:
Он вам расскажет, как упала она духом, услышав о вашем отъезде, – как тяжело ей стало на сердце – как трогательно она жаловалась – как низко опустила голову. О Диего! сколько тяжелых дорог исходила я, опираясь на сострадательную братнину руку, чтобы только напасть на ваш след! Как далеко завлекло меня мое страстное желание, не считавшееся с моими силами, – как часто в пути падала я без чувств в братнины объятия, находя в себе силу только для восклицания: – О мой Диего!
Если любезность вашего обхождения не обманула меня относительно вашего сердца, вы примчитесь ко мне с такой же быстротой, с какой вы от меня бежали. – Но как бы вы ни спешили – вы поспеете только для того, чтобы увидеть меня умирающей. – Горькая это чаша, Диего, но, увы! еще больше горечи к ней прибавляет то, что я умираю, не – – —»
Продолжать она не могла.
Слокенбергий предполагает, что недописанное слово было не убедившись, но упадок сил не позволил ей закончить письмо.
Сердце обходительного Диего переполнилось, когда он читал это письмо, – он приказал немедленно седлать своего мула и лошадь Фернандеса. Известно, что при подобных потрясениях проза не в состоянии так облегчить душу, как поэзия, – вот почему, когда случай, столь же часто посылающий нам лекарства, как и болезни, бросил в окошко кусочек угля, – Диего им воспользовался и, пока конюх седлал его мула, излил свои чувства на стене следующим образом:
I
Безрадостны напевы все любви,
Доколь по клавишам не грянет
Прекрасной Юлии рука.
В своих дви—
жениях легка,
Она восторгом нам всю душу наполняет.
Стихи вышли очень естественные – ибо они не имели никакого отношения к делу, – говорит Слокенбергий, – и жаль, что их было так мало; но потому ли, что сеньор Диего был медлителен в сложении стихов, – или оттого, что конюх был проворен в седлании мулов, – точно не выяснено, только вышло так, что мул Диего и конь Фернандеса уже стояли наготове у дверей гостиницы, а Диего все еще не приготовил второй строфы; не став дожидаться окончания оды, молодые люди оба сели верхом, тронулись в путь, переправились через Рейн, проехали Эльзас, взяли направление на Лион и, прежде чем страсбуржцы вместе с аббатисой Кведлинбургской выступили для торжественной встречи, Фернандес, Диего и его Юлия перевалили Пиренеи и благополучно прибыли в Вальядолид.
Нет надобности сообщать сведущему в географии читателю, что встретить обходительного чужеземца на франкфуртской дороге, когда Диего находился в Испании, было невозможно; достаточно сказать, что страсбуржцы в полной мере испытали на себе могущество наисильнейшего из всех неугомонных желаний – любопытства – и что три дня и три ночи сряду метались они взад и вперед по франкфуртской дороге в бурных припадках этой страсти, прежде чем решились вернуться домой, – где, увы! их ожидало самое горестное событие, которое может приключиться со свободным народом.
