* * *

Мы остановились в городке Сэндхедс возле устья реки Хугли в ожидании прилива, чтобы войти в ее воды. Это был последний этап нашего путешествия и, как заметила миссис Кавендиш, довольно опасный. На шестидесяти милях вверх по бурным, пенным, бурым, богатым на отмели и подводные камни водам Хугли, прорезающей зеленую сельскую местность Бенгала, потерпели крушение немало кораблей.

— Одна только коварная мель Иоанна и Пресвятой Девы Марии отняла сотни человеческих жизней, — продолжала миссис Кавендиш, не обращая внимания на выражение лица Фейт.

Фейт тяжело далось это путешествие. Как и все остальные пассажиры, она похудела. Глаза запали, а морщинки возле рта стали заметнее.

Я старалась отвлекать ее от грустных мыслей и оказывать дружескую поддержку, но Фейт стала угрюмой и необщительной.

Меня испытания укрепили и дали новые силы, но она словно утратила былую решимость. Я же чувствовала себя так, словно стала выше ростом, хотя, конечно, знала, что это невозможно.

— Смотри, Фейт, это пальмы и бананы, совсем как в твоей книге, — сказала я, пытаясь приободрить ее, когда до Калькутты оставалось всего несколько часов пути. Ветер гнал волны по рисовым полям. Все казалось таким ярким, таким живым по сравнению с бледными красками Англии. Я лениво наблюдала за собакой на берегу, рассматривая ее выпирающие ребра и покрытую струпьями шкуру. Она трепала что-то завернутое в грязную синюю ткань. Вдруг мы с Фейт одновременно поняли, что это была человеческая нога. Фейт издала приглушенный вопль и бросилась прочь с палубы. Когда я решила последовать за ней, миссис Кавендиш положила мне на плечо ладонь.

— Оставь ее в покое, — посоветовала она. — Индия часто жестока к тем, кто так и не смог к ней привыкнуть. Другие же, — тут она выпятила грудь вперед, напомнив мне надувшегося голубя, — делают все, что в их силах, стараясь смириться с судьбой. Взгляни на меня: за четырнадцать лет я пережила всякое — лихорадку, жару, муссоны, я рожала детей — двое из них похоронены в Индии, а трое ждут меня дома. Я пережила укус змеи и языческие обряды. И это не говоря о том, что мне довелось увидеть здесь — убийства на базаре, повешение, сати[18], хотя в прошлом году сати запретили.

Она изучающе посмотрела на меня.

— Думаешь, ты со всем этим справишься?

Я кивнула.

— Тогда тебе пора всему учиться, Линни. Посмотри только на себя. Где твой зонтик? Обветренная, опаленная солнцем кожа совсем не в моде.

После полудня корабль бросил якорь в неглубоких водах пристани Чендпал. Дата на написанном в тот день письме Шейкеру гласила: 18 ноября 1830 года. Посмотрев на пристань, я разглядела только толпящуюся там плотную человеческую массу. Река кишела всевозможными плавучими транспортными средствами — рыбацкими лодками, плотами, маленькими одномачтовыми суднами и паромами. Их было так много, что они постоянно сталкивались бортами. Я подумала о бригах, тендерах[19] и шхунах, стоявших в густом тумане на пристани в Ливерпуле, сравнивая их с этими маленькими суденышками, управляемыми бронзовыми, практически голыми мужчинами.

Окраины Калькутты меня удивили. К реке спускались белоснежные виллы, изящные и роскошные; по словам миссис Кавендиш, они принадлежали разбогатевшим британским торговцам, работающим в Ост-Индской компании.

Сходив за Фейт в каюту, где она с несчастным видом сидела в гамаке, я взяла свой зонтик, и мы спустились по грубой веревочной лестнице в масулы — маленькие шаткие лодочки, доставлявшие пассажиров к берегу. Лодка раскачивалась и лавировала, и мы крепко держались за борта. Грязная вода залила ноги и намочила подолы платьев.

Фейт сказала, что нас встретит мистер Уотертоун, друг ее отца, согласившийся поселить нас у себя на все время нашего пребывания в Калькутте. Сидя между Фейт и миссис Кавендиш, я нарадоваться не могла на свой бледно-голубой, обшитый бахромой зонтик. По мере сокращения расстояния между нами и пирсом толпа казалась все больше. В шуме уже можно было различить отдельные выкрики, вопли и причитания.

— Вы видите вашего мужа, миссис Кавендиш? — прокричала я ей на ухо.

Это был глупый вопрос: различить что-либо в таком скоплении народа не представлялось возможным. Толпа пестрела яркими красками. Мне пришлось закрыть глаза, чтобы осознать увиденное. Женские сари — ярко-розовые, оранжевые и красные, тележки с горами незнакомых овощей и фруктов. Темные лица под белыми тюрбанами. Когда мы подплыли ближе к пирсу, я почувствовала запахи, определить которые не могла, но была уверена, что среди них присутствует аромат жасмина, сандала, гвоздики и имбиря, о которых я читала в книгах. Однако здесь пахло кое-чем еще. Все эти ароматы заглушал тяжелый, сильный запах мочи, грязи и гнили — насыщенная вонь разложения, знакомая мне по сточным канавам самых убогих дворов Ливерпуля.

Нас высадили на пристани, и вся яркая мешанина, за которой я наблюдала из лодки, стала реальностью. При ближайшем рассмотрении она оказалась вовсе не такой сказочно красивой, какой виделась на расстоянии. Было пыльно и жарко, мы стояли посреди бурлящей толпы, в мокрой обуви, пытаясь перекричать маленький оркестр, приветствующий прибытие нашего корабля, и попрощаться с другими пассажирами, с которыми очень сдружились за время путешествия.

Мне было трудно стоять на земле после нескольких месяцев, проведенных на раскачиваемом волнами корабле. Колени по привычке подгибались, пытаясь удержать равновесие, а голову клонило набок. Я почувствовала, как что-то навалилось мне на щиколотки, и посмотрела вниз, решив, что это выходки моего тела, отвыкшего чувствовать землю под ногами. Я увидела, что у моих ног стоит на коленях молодая девушка — почти ребенок, — держащая одной рукой истощенного голого младенца, а другой протягивающая ко мне мятую жестяную миску. Ее губы шевелились, но среди общего шума я не могла разобрать, говорила ли она, кричала или молилась. У меня еще не было индийских денег — рупий или анн[20], чтобы дать ей, и я неуверенно улыбнулась, показывая на свою сумочку и качая головой: девушка, видимо, не знала английского языка. Вдруг я с ужасом поняла, что головку ребенка — на первый взгляд покрытую черными волосами — облепил жужжащий рой мух. Девушка передвинула ребенка, чтобы ухватиться грязной рукой за мою юбку, и стало видно, что крошечный череп младенца покрывают кровоточащие язвы. Я с трудом сглотнула и попыталась отступить назад, но девушка не ослабила хватки, и тонкая ткань моей юбки слегка затрещала у талии. Цветастый муслин почернел от грязи в том месте, за которое она держалась, и я знала, что воздушная ткань прилипла к спине от пота.

Фейт, стоявшая рядом со мной, взглянула вниз и, увидев, что именно девушка держит на руках, начала оседать на землю. Я подхватила Фейт под руку, пытаясь ее поддержать и не зная, что делать с зонтиком и сумочкой. Корсет неожиданно показался слишком тесным. Было очень жарко, мне стало трудно дышать, а от незнакомых запахов взбунтовался желудок.

Вдруг в прикрытое тряпьем плечо девушки уперся острый конец зонта миссис Кавендиш и сильно уколол ее. Девушка выпустила мою юбку и поспешно скрылась среди одетых в брюки ног и развевающихся юбок.

Я тащила Фейт за собой. Ее бледная кожа походила на пергамент. Ярко пламенели волосы, контрастируя с лицом. Миссис Кавендиш следовала за нами, подобрав выроненную Фейт сумочку.

На пристани кишмя кишели люди: несущие на головах груз мужчины в обтрепанных набедренных повязках, которые, как я знала из книг, назывались доути, торговцы сладостями, предлагающие всевозможные товары — от воды до горячего чая, от орехов до бетеля[21], дети — попрошайки с огромными умоляющими глазами — и облезлые желтые собаки. Везде сидели, стояли или бродили коричневые мужчины, женщины и дети, некоторое из них ели, некоторые спали. Это была движущаяся, что-то лопочущая, дурно пахнущая человеческая масса. У меня закружилась голова. Я никогда не теряла сознания и считала, что только слабые женщины подвержены этому недугу. Но сейчас я боялась, что упаду в обморок, не выдержав удушливой жары и обилия красок, звуков и запахов. Я глубоко вдохнула, стиснув зубы, чтобы прогнать застилающий сознание туман.