— Что все это значит? — недовольно поинтересовалась она, указывая свечой в моем направлении. На ее хмуром лице плясали зловещие тени. — Кто это такая?

Я видела, что от ее цепкого взгляда не укрылся покрой моего платья и прическа. И знала, что от нас с Шейкером исходят запахи таверны — алкоголя, табака и пота.

— Эта молодая женщина оказалась в бедственном положении, мама, — ответил Шейкер.

Я была не уверена, что смогу удержаться на ногах, и схватилась за его рукав. Он обнял меня, чтобы я не упала, и я прижалась лбом к его груди.

— В бедственном положении? — повторила женщина. — Насколько я могу судить, она пьяна. Ты осмелился привести домой пьяную шлюху?

Я повернула голову, чтобы взглянуть на женщину. Она подошла так близко, что я почувствовала слетающие с ее губ брызги.

— Ты очень огорчил меня, мой мальчик, — и, что гораздо хуже, таким поведением ты прогневил Господа.

— Мама, ты не понимаешь…

— Может, и не понимаю. Но я не потерплю такую, как она, под крышей моего дома. — Ее голова тряслась на тонкой сморщенной шее. Старуха наклонилась и произнесла мне прямо в лицо: — Блудница.

На Шейкера это слово не произвело ни малейшего впечатления.

— Это не только твой дом, мама, он и мой тоже.

— Назови мне хотя бы одну причину, по которой я должна позволять тебе такое, Шейкер.

— Прежде всего это христианское милосердие.

Выражение лица женщины изменилось, и она отступила назад.

От невыносимой боли мои колени подогнулись, и я не смогла сдержать стон, ощущая чудовищное давление в животе. Чтобы не упасть, я крепко уцепилась за пиджак Шейкера. Он обнимал меня, я чувствовала дрожание его рук у себя на спине.

— Она вот-вот родит, мама. Ей нужна помощь.

— Не похоже, что она беременна. Хотя, может, это незаметно. Ведь ее тело — это кожа да кости, изнуренные непомерным блудом.

Женщина снова подошла ближе и посмотрела сначала на мой живот, затем на руку без обручального кольца и только потом — в лицо.

— А почему, спрашивается, ты привел ее сюда? Ты же никак… не связан с нею? Или связан?

Ее слезящиеся глаза снова уставились в мои, на сей раз со страхом и подозрением.

— Ты имеешь какое-либо отношение к ее состоянию? Сынок, скажи мне, что у тебя нет обязательств перед этой женщиной. Пожалуйста.

Последнее слово она произнесла еле слышным шепотом.

— Пожалуйста, — эхом откликнулась я, чувствуя, как мои кости словно раздирают железными щипцами. — Пожалуйста! Помогите мне!

Шейкер чуть ли не на руках втащил меня в темную комнату. Его мать последовала за нами. Зловещие тени, появившиеся при свете ее свечи, плясали на стенах.

— Почему она не пошла к себе домой?

— У нее украли все деньги. Такая толпа сегодня… — туманно объяснил Шейкер. — И она нуждается в помощи. А теперь оставь нас, мама. Иди обратно в свою комнату. — Он говорил тихо, но уверенно. — Я настаиваю. Это дело тебя не касается.

Женщина больше ничего не сказала. Она вышла, унося свечу, и закрыла за собой дверь.

Я больше не владела своим телом. В темноте я услышала собственный голос, вернее странный дрожащий вопль, и почувствовала, как Шейкер осторожно уложил меня на что-то мягкое. Послышался треск зажигаемой спички. Шейкер коснулся ею фитиля керосиновой лампы, и комнату озарила вспышка света. Я увидела, что лежу на узком матрасе на кровати с веревочной сеткой. Теперь приступы боли следовали один за другим, промежутки между ними становились все короче и короче. Отдаленный грохот свидетельствовал о том, что праздник сейчас в самом разгаре. Меня словно разрывало на части.

— Слишком рано, еще слишком рано, — шептала я, согнув колени и раздвинув их, пока Шейкер разводил огонь в небольшой жаровне.

— Да, я знаю, — сказал он, словно обращаясь к самому себе. — И, кажется, все зашло слишком далеко, чтобы процесс еще можно было остановить.

— Я не знаю, что мне делать, — произнесла я, задыхаясь. — И мне страшно.

Руки Шейкера бешено тряслись, пока он мыл их в тазике. Он облил пиджак водой, и его пришлось снять. Оконная рама дрожала от грохота взрывов.

— Я знаю, — сказал он и подошел ко мне.

— Позвольте мне ее увидеть.

— Это только расстроит вас, мисс.

— Я же сказала, что хочу ее видеть!

Все закончилось очень быстро. Я без лишних вопросов делала то, что велел мне Шейкер, пока он поднимал вверх мое платье и расстегивал корсет. Он задрал нижнюю сорочку, затем положил свои узловатые руки на живот, продолжая шепотом давать указания. Затем он протянул мне чистый кусок ткани, чтобы я сжала его зубами, когда боль станет совсем невыносимой. Когда все закончилось, Шейкер вытащил из-под меня испачканную кровью простыню и постелил свежую, потом принес еще ткань, чтобы остановить кровотечение, теплую воду и кусок мягкой фланели, чтобы я могла помыться. Затем Шейкер вышел, я сняла платье и корсет и медленно помылась. Двигаться было трудно, поэтому, закончив, я снова легла на кровать.

Утро еще не наступило, но свет лампы казался уже не таким ярким, а небо начало светлеть. За окном свистел ветер.

— Она — мой ребенок. Я имею полное право увидеть ее. — Я старалась говорить твердым голосом, но дрожала как осиновый лист, даже несмотря на одеяло, в которое закуталась. Шейкер приоткрыл окно, и в комнату ворвался прохладный воздух, который принес с собой свежесть и запах влажной земли. Фейерверки давно стихли, и с улицы не доносилось ни звука. Мне, привыкшей к бесконечной болтовне и ссорам на Джек-стрит, тишина в комнате показалась зловещей.

Шейкер еще раз взглянул на меня, затем подошел к умывальнику, на котором стоял фарфоровый тазик.

— Подождите немного.

Я закрыла глаза и услышала тихий плеск воды и шуршание.

— Что вы делаете? — спросила я, стараясь усесться поудобнее и накинув одеяло на плечи.

Он не ответил, а подошел к кровати, опустился передо мной на корточки и протянул мне тазик для умывания. Я увидела крохотную фигурку, прикрытую чистым льняным платком. Миниатюрным саваном.

Я отодвинула платок указательным пальцем.

Она лежала на боку. Шейкер искупал ее: кожа малышки была чистая, нежного серо-голубого оттенка, словно грудка лесного голубя, а тельце покрывал легкий пушок. Она полностью сформировалась, но была совсем крохотной, с прозрачными веками и ноготками.

Я коснулась ее и погладила холодный шелковистый лобик, ручку, спинку. Мои пальцы дрожали, или, может, это дрожал тазик в руках Шейкера.

Мне хотелось плакать — в горле образовался такой огромный ком, что стало трудно глотать. Рот наполнился слюной, из носа потекло, но в глазах не было ни слезинки.

— Мне очень жаль. Я знал, что для вас будет только хуже…

Я прокашлялась, и голос вернулся, правда он больше походил на хриплое карканье.

— Ее зовут Фрэнсис. — Я оторвалась от малышки и сложила руки на коленях. — И я рада, что она умерла. Какая судьба уготована в этом мире для девочки?

Шейкер осторожно поставил тазик обратно на умывальник и теперь смотрел на малышку.

— Вы же не выбросите ее в сточную канаву? Отдайте ее мне, и я сама ее похороню.

Шейкер продолжал смотреть на детский трупик.

— Если вы хотите, чтобы я ушла, я покину этот дом немедленно. Я заберу ее и уйду, — сказала я, немного злясь на Шейкера за его понурые плечи, дрожащие руки и за его сострадание, которое, кажется, было искренним.

Разве он имел право скорбеть о моей Фрэнсис? Он ведь ничего обо мне не знал, так же как и я о нем.

Я попыталась опустить ноги на пол и вскрикнула от острой боли. Одеяло упало.

— Можете делать с нею все, что захотите, — сказал Шейкер, поворачиваясь ко мне. Он стоял неподвижно, только ладони дрожали. Шейкер спрятал их под мышки. — Как вас зовут?

— Линни Гау, — ответила я.

Я сидела перед ним почти голая, не считая тонкой сорочки. Опершись о кровать руками, я попыталась встать.

— Я должна идти.

— Почему? — спросил Шейкер.

У меня не было ответа. Мой взгляд снова вернулся к тазику на умывальнике.