Сева Григорьевна, вы оторвете мне пуговицу!

Дело в не этом! — перебивает дочь Раминдика, — если бы вы знали нашего Башкирова, вы бы не то сказали (известный музыкант Башкиров действительно приходился дальним родственником Раминдикам) — весь мир знает нашего Башкирова, он же гений, гений!

Сева Григорьевна, я опаздываю на работу!

Дело не в этом! — отмахивается она и продолжает говорить.

Наконец, наш домоуправ Тамара Ивановна, которая всегда была на своем посту — на балкончике в самом центре дома-магнита, кричит зычным голосом:

Сева, оставь человека в покое, вот идет Роза Моисеевна, лови ее, она с тобой поговорит!

И Сева Григорьевна, выставив руку-ухват для очередной пуговицы, бежит ловить Розу Моисеевну.

С Севой Григорьевной связан еще один эпизод, ставший «притчей во языцех» для соседей. У нее хранились облигации займа «восстановления и развития», на которые советская власть обязала подписаться ее сына — коммуниста. На предприятиях существовали своего рода коммунисты-провокаторы, которые, выступая на партсобраниях, обязывались подписаться — кто на годовой, а кто и на больший заработок. Их «почин» тут же распространяли на весь коллектив, а самого провокатора тайно освобождали от подписки. Так вот, сын Севы Григорьевны уехал жить и работать в Баку, а бесполезные облигации оставил на хранение маме. Но дочь Раминдика, видимо по старинке, верила, что советские ценные бумаги дадут-таки доход, и бережно хранила их, оберегая прежде всего от соседей по коммуналке.

Так как она часто меняла места хранения (то зашивала в матрас, то засовывала под комод и т. д.), то однажды, она сама позабыла, куда же запрятала советские «ценные» бумаги. Сева Григорьевна, конечно же, решила, что их украли соседи, и подняла страшный крик на весь дом. В поисках облигаций участвовали все «авторитетные» соседи, включая, конечно же, и Тамару Ивановну. Наконец, «ценные» бумаги нашли где-то в двойном дне платяного шкафа, а Сева Григорьевна тут же побежала на почту и дала сыну телеграмму в Баку:

«Что пропало то нашлось не беспокойся тчк мама».

На что сын, не ведая ни о чем, шлет телеграмму Севе Григорьевне в Тбилиси:

«Мама телеграфируй здоровье тчк Фима»

Конечно же, все стало известно соседям и те, желая поддеть Севу Григорьевну, постоянно спрашивали у нее:

— Ну, «что пропало, то нашлось», Сева Григорьевна?

— Дело не в этом! — следовал универсальный ответ.

Живя над самым проходом-проездом в дом, Тамара Ивановна контролировала весь дом и двор. Бабушка прозвала ее «вахтером».

— Вы к кому идете? — спрашивала она проходящего незнакомца.

— К Розе Моисеевне! — например, отвечал он.

— Розы Моисеевны нет дома, вот с ней беседует Сева Григорьевна, идите лучше освободите ее.

Этой Тамаре Ивановне я обязан своей жизнью, я об этом еще расскажу.

Часов в десять утра соседи выходят на веранды, раскрывают окна, и, опершись на подоконник, высовываются наружу. Идет активный обмен мнениями.

— Я сон собака видел, — рассказывает попадья с первого этажа Мариам-бебия (бабушка Мариам) свой сон соседке напротив Пепеле (Пепела — имя, но в переводе с грузинского означает «бабочка»). Мариам-бебия плохо говорит по-русски и путает род, падеж, число, склонение, спряжение и т. д., и продолжает, — так бил ее, так бил, что убил совсем!

Поясню, что это означает: «Я во сне собаку видела, так била ее, что убила совсем».

Смачно зевнув, Мариам-бебия отправляется досматривать свой сон, а Пепела уже возмущенно рассказывает соседям с третьего этажа напротив:

— Вы представляете, госпожа Елизавета, наш Ясон так сильно избил собаку, что животное погибло!

Елизавета Ростомовна Амашукели (Амашукели — княжеская фамилия; сама Елизавета или «тетя Лиза» — подруга моей бабушки и главная соперница ее по победам над кавалерами в светских салонах дореволюционного Тбилиси) с французским прононсом сообщает всему дому:

— Наш Ясонка, совсем сошел с ума! Нет, подумать только, поймал бедную собаку и забил ее насмерть! Возмутительно!

Ясон, старый высокий железнодорожник, болевший болезнью Паркинсона в ранней стадии, не успел пройти через пост «вахтера», как был ею допрошен:

— Ясон, ты что, на старости лет с ума свихнулся, за что ты собаку убил?

Идет длительное выяснение вопроса, старый и добрейший Ясон плачет, у него трясутся руки, он и мухи-то за свою жизнь не обидел, а тут — на тебе — убил собаку!

Будят Мариам-бебию, и та с трудом вспоминает, что видела во сне собаку … и так далее. Все выясняется, Ясон, плача, уходит домой. Мариам-бебия, так и не поняв сути дела, отправляется смотреть сны дальше, а тетя Лиза — культурно, как подобает княгине, критикует Пепелу за дезинформацию — что спутала «я сон» с именем Ясон.

Наступает жаркий день. Дети-дошкольники вот уже часа три носятся во дворе. Их начинают звать домой полдничать:

— Гия, иди какао пить! — зовут воспитанного мальчика Гию его культурные родители-грузины со второго этажа.

— Мера-бик! — с французским проносом зовет тетя Лиза своего внука Мерабика, — хватит бегать, иди, попей молока и отдохни!

Рива, уже благополучная замужняя женщина «Римма Арониевна», зовет свою племянницу Ларочку:

— Ларочка, иди кушать: у нас сегодня икра, балык, какао … Рива не успевает закончить, как ее перебивает громовым голосом Гурам с первого этажа:

— Ты еще весь меню расскажи, чтобы у других слюнки текли!

Возбужденный этими призывами неработающий пьяница дядя Месроп (это армянское имя такое) зовет своего немытого сынишку Сурика (это не краска, а тоже такое армянское имя, полностью — Сурен):

— Сурык, иды кофэ пыт!

Бедный Сурик, не видавший за свою жизнь даже приличного чая, изумленный тем, что ему предлагают какой-то неведомый кофе, тут же подбегает к дверям халупы дяди Месропа во дворе. Но тот вручает Сурику грязный бидон из-под керосина и сурово приказывает:

— Иды, керосын принесы!

И несчастный Сурик, так и не узнавший вкуса кофе, плетется за угол в керосиновую лавку …

Наступает вечер. Самый ранний вечер — пять часов. Четыре часа — это еще день, а пять — уже вечер. Возвращаются мужья с работы. Эмиль и Арам живут на одном этаже — втором, под нами, и работают в кроватной артели вместе. Вместе и пьют чачу после работы.

Ах вы, пьяницы! — сперва слышен зычный голос «вахтера», а затем уже появляются фигуры Эмиля и Арама, поддерживающих друг друга. С трудом они взбираются по лестнице, и — чу! — слышен звук удара по чему-то мягкому и визг Зины. Комната Эмиля по коридору первая, вот Зина и завизжала первой. Арам еще с минуту плетется, ударяясь о бока веранды, до своей комнаты, и вот уже слышны глухие удары Арамовых кулаков о бока его жены Маро, и ее сдержанные стоны. С Эмиля и Арама начиналось обычно в нашем дворе традиционное избиение жен. Зина-то бойкая, она и сама сдачи даст, и за избиение утром денег с мужа возьмет. Еще бы — Эмиль — участник войны, член партии — боится огласки. А с беспутного Арама взятки гладки. Маро с детьми бежит наверх к нам. Бабушка прячет их на шатающийся железный балкон, и те в страхе ложатся на металлический пол.

Арам (метр пятьдесят ростом, пятьдесят кило весом) соображает, где семья, и тоже поднимается к нам. Бабушка приветливо открывает дверь и ему.

Где Маро? — свирепо вращая глазами, голосом средневекового киллера, вопрошает Арам.

Арам-джан, здравствуй, дорогой, заходи, сколько времени мы не виделись!

— приглашает его бабушка. Арам заходит и садится на кушетку у двери. — Для чего тебе Маро? — спрашивает бабушка.

Я у нее кров пыт буду! — заявляет Арам.

Арам-джан, а как ты будешь у нее кровь пить? — интересуется бабушка.

Арам открывает рот, соображает что-то, и потом поясняет:

Я ей горло рэзат буду и кров пыт! — уже устало разъясняет Арам.

А за что, Арам-джан? — не отстает бабушка.

Семь дней работал, семьсот рублей заработал, семь индюков купил, принес Маро, а она … — и Арам устало завращав глазами, закрывает их, и, храпя, падает на кушетку. Арам был помешан на цифре семь… Через несколько минут Маро с детьми, поднимут спящего щупленького Арама с кушетки, поволокут домой, уложат спать, и заботливо укроют одеялом.