— Много их? — спросил Г итлер и взглянул на настольный календарь. — А почему на 1 октября, когда сегодня 18 сентября?

— Мой фюрер, под Сталинградом тяжелые сражения. Еще будут убитые… — Кейтель говорил невпопад и, догадавшись об этом сам, поправился: — Но посмертное присвоение званий необходимо давать сразу… Это поднимет дух нации и на фронте, и на территории самой Германии.

— Территория Германии теперь простирается до Волги! — решительно заметил Гитлер. — Что же касается убитых… Пусть это и немецкие офицеры, и неважно, будут ли их тысячи, — важна победа. Жизненное пространство для Германии мы должны добыть мечом и кровью!

— Это верно, мой фюрер! — провозгласил Кейтель и направился к выходу. С порога оглянулся — Гитлер стоял к нему спиной.

Во второй половине дня 24 сентября Франц Гальдер собрался в последний раз навестить Гитлера. Шел к нему на прием усталым и опустошенным. Никогда, пожалуй, не нуждался Гальдер в словах утешения и сочувствия, как теперь, оказавшись не у дел. И неужели фюрер, хотя бы ради приличия, не отметит его прежние заслуги — ведь так долго они работали рука об руку. Что касается неудач на фронте в последнее время, то разве один он, Гальдер, виноват? Конечно, нет! К тому же Гальдер сам себе не враг, сколько энергии и бессонных ночей отдал он ради того, чтобы удачи и победы множились, и если война сейчас велась не так, как хотелось, в сущности, оборачивалась против них, немцев, то в этом виноват прежде всего сам фюрер, его безудержный диктат и фанатизм, заведшие армию в тупик. А то, что кампания второго года войны завершится если не полным провалом, то, во всяком случае, тяжелой неудачей, — это ясно. И еще нельзя судить, чем обернется дело, сумеет ли армия Паулюса выпутаться из рискованного положения, в котором сама очутилась. Недаром русские стягивают на юг крупные силы. Зачем? Держать оборону в зимнее время? Нет же, эти силы понадобятся им для решительного наступления. А ведь Сталинград и Ленинград, два этих города, рассудил Гальдер, в понятиях фюрера — талисманы большевизма, ему чудится, что это последние источники духа большевизма. Мистик! Эти последние силы еще заявят о себе.

Гальдер махнул рукой, вдруг поймав себя на мысли, что продолжает думать, как и в бытность начальником генштаба. Но теперь–то зачем об этом думать? Пусть ломает голову над этим фюрер. Пусть сам отдувается. От этой мысли полегчало у Гальдера на душе. Он даже был доволен, что ни позже, ни раньше, а именно теперь отошел от военного руководства. Глядишь, за провал, который страшно нависает над немцами в Сталинграде, не придется потом нести ответ. Ну а вдруг никакого провала не случится, вдруг армия Паулюса все–таки столкнет русских в Волгу — тогда что? Одни — победители — будут получать Железные кресты, повышения в званиях, а он, Франц Гальдер, отдавший сорок лет военной службе для империи, окажется в тени, выброшенным просто–напросто за борт рейха. «Тысячелетнего рейха», — неожиданно подумал он, вспомнив, как не раз заверял в этом фюрер. Неужели он, Гальдер, ничего не сделал для рейха и в истории займет незавидное и мрачное место полководца–неудачнйка?

Гальдеру стало дурно. Входя в бункер, он подумал, что лучше ему попросить милости у фюрера.

— Господин генерал!.. — услышал он в этот момент окрик офицера из личной охраны фюрера.

В недоумении взглянув на него, Гальдер шагнул было дальше.

Офицер–эсэсовец преградил ему дорогу.

— Нельзя, господин генерал! Приказано без разрешения вас не пускать.

— У кого я должен спрашиваться? Я — Гальдер!.. — Он окинул офицера раздраженным взглядом, но тот, ни слова не говоря, позвонил кому–то, потом, не спрашиваясь у генерала, сверху вниз шмыгнул рукою по его кителю и брюкам — нет ли оружия — и пропустил.

Гитлер встретил его постно. Руки не подал, даже не указал стула. «Неужели опять с кулаками набросится?» — забеспокоился Г альдер и, желая опередить вспышку гнева, заговорил первым.

— Мой фюрер… Я знаю, вы мною недовольны. И ваши упреки и замечания будут для меня уроком. На всю жизнь… Но я… Я бы хотел, чтобы вы учли и другое… Ведь я с польской кампании, с 1939 года, — подчеркнул Гальдер, — служил вам, мой фюрер. Ведь были же светлые времена в этой совместной службе… Я всегда ценил это, всегда в самом себе и подчиненных мне офицерах штаба воспитывал повиновение вам… И я бы хотел, прощаясь с вами…

— Довольно! — перебил Гитлер. — В моих глазах вы потеряли всякое доверие. — Фюрер вдруг с горечью в голосе начал перечислять точно по датам (надо же — такая память!) все те дни, когда противоречия, разногласия между ними разыгрывались в драматические сцены, глубоко ранившие его.

— Эта постоянная борьба стоила мне ужасной траты нервов, — проговорил Гитлер, в этот миг левая сторона лица у него судорожно дернулась.

«У меня нервное истощение, и у него нервы далеко не в порядке», — подумал Гальдер, а вслух польстил:

— Простите меня, мой фюрер… Но я всегда видел и теперь вижу в вас величайшего полководца, когда–либо дарованного германской нации.

Но Гитлер был неумолим:

— Задачи, которые входят в компетенцию штаба сухопутных войск, следует понимать не как вопросы специального порядка, но их следует рассматривать в свете национал–социалистского понимания, чего я никак не мог добиться от вас, офицера старой школы. Я требовал и буду требовать воспитания офицеров генерального штаба в духе безоговорочной веры в идею, решимости неукоснительно выполнять мою волю!.. Секрет успехов Мольтке заключается в его монархических убеждениях! Мы должны расстаться! — Сказав это, Гитлер смолк и отвернулся, давая понять, что говорить больше не о чем.

В сильно расстроенных чувствах вышел Гальдер. Придя к себе в бункер, он хотел прилечь — давило сердце, и в этот момент его охватил страх, а вдруг он ляжет и больше не встанет… Один в своем бункере. И кто узнает про его смерть, кто спохватится, что Гальдера уже нет в живых? Это предчувствие так напугало его, что, прижав рукою сердце, он остался стоять, неизвестно чего выжидая.

К нему вбежал адъютант, оставшийся пока служить ему. У груди он держал что–то завернутое в белое полотенце.

— Господин генерал, вы… портрет… В своем служебном кабинете забыли… Портрет фюрера, который в серебряной оправе.

Гальдер через силу заулыбался, портрет фюрера он взял в руки…

Никто не мог знать — ни Гитлер и его окружение, ни сам Гальдер, — никто и не предполагал, что спустя много лет в своих мемуарах Гальдер так оценит фюрера, чей портрет в серебряной раме был его личной гордостью:

«Полководец, не признающий бога.

Мольтке принадлежат слова, относящиеся к 1866 году, то есть к началу его славного полководческого пути: «Прежде всего мне стало ясно, насколько могуществен бог в слабом человеке».

Бисмарк написал под Парижем в 1870 году: «Только смирение ведет к победе, самомнение и переоценка своих сил — к обратному».

Шлиффен говорит о «елее Самуила», который отличает истинного полководца от простых оруженосцев.

Все эти слова называют тот источник, из которого истинный полководец должен черпать свою силу: смиренное преклонение перед богом. Этот источник был отвергнут Гитлером.

Истинный солдат–полководец в духе немецкой традиции немыслим без глубокого сознания ответственности перед богом.

Гитлер был неспособен понять эту мысль. Поэтому этот демонический человек не был солдатским вождем в немецком духе. Он не был подавно и полководцем».

Сражения выигрывают скрытые до поры до времени замыслы полководцев и массовые усилия армий.

До того как грянуть часу генерального контрнаступления на Дону, советское Верховное командование держало в строжайшем секрете свои замыслы и планы. Еще в конце сентября, в разгар сражения, когда Василевский и Жуков докладывали Верховному главнокомандующему стратегический замысел контрнаступления, разработанный пока в общих чертах, Сталин согласился с планом и тут же его утвердил. Потом задумчиво походил по кабинету с трубкой во рту, проговорил: