— А этого мало, — протянул Жмычка, шагнул от березы и — к командиру: — Товарищ Громыка, да что мы бачим. Женщина с нами, прямо скажем, жизнью рискует.

Дети вот с нею… А мы сбоку припека, — И вдруг выговорил, растягивая слова: — Мы должны постоять и за ее мужа.

Хорошо, я делом Шмелева займусь сам. Кстати, связь у нас с Большой землей уже налажена, можно слать, проговорил Громыка. — Я только что вернулся из подпольного райкома. Секретарь райкома так прямо и сказал. «Большая земля начинает нам слать оружие, взрывчатку, медикаменты, даже самолеты уже садятся в партизанской зоне…» Что касается нашего отряда, то велено копить силы, а за приказом дело не станет. От того, как мы встретим немца в тылу, будет зависеть его моральный дух.

Из него нужно вышибать этот дух! — вставил Приходько, — По мне — хоть сейчас!.. — И он потряс в воздухе жилистыми кулаками.

.На середину протиснулся дед Янка Корж, вернувшийся из дальнего леса с лукошком щавеля.

— Дозвольте, сябры, ведать… Могу я патроны подносить?

— Оставайся лучше на тыловых позициях, — усмехнулся Громыка. — Помогай бульбу чистить да кашу варить.

— Но я… Ого–го, способный!.. — Дед выпятил гусаком грудь.

— Ревматизм в ногах. Да сердце… Бежать не можешь, споймают.

— А я и не побегу, — обидчиво пожевал губами Янка. — Пошто мне бежать. Моя жизнь под уклон пошла… Не жалко.

— Сиди, дед, у кухни. Спокойнее нам будет, — сказал Приходько. — А лето настанет, пойдут грибы, ягоды… Будешь дельный заготовитель.

— Согласный, — кивнул Янка и поковылял с лукошком на кухню.

Подняла руку Катерина:

— Товарищ Громыка, но мне–то можно идти на боевое задание? Чтоб мужчины носы не задирали перед женщинами. — Она смерила партизан независимым взглядом.

— Вас нельзя пускать. Мать двоих детей, — отрезал Громыка и на попытку Катерины возразить махнул рукой: — И не упрашивайте. Вы как–то говорили, что изучали связь, на аппарате работаете. Будете поддерживать связь с Большой землей.

— Вместо мамы я пойду, — вмешался подошедший Алеша.

— Спроси у матери, хлопчик, ее молоко на твоих губах еще не обсохло.

— Мам, можно?

Молчание.

— Можно, значит. Петька, Петруеь!.. — крикнул Алеша, ища глазами дружка–нартизана, — Давай мне гранату. Жадничал… А теперь выкладывай.

Будоражная ночь. И звезды крупные. Скатилась одна — след непотухший оставила в чьей–то памяти. И соловей в чащобе звенит–разливается. И смех и шепот полюбовный колышутся над кустами. Белые кусты — цветет черемуха, пьяня знойным запахом воздух… И луна низко над лесом свесила золотой ковш, точно хочет зачерпнуть воды из озера.

— Когда я был в детстве… Давно, правда, — говорит Алеша Шмелев. — Так чудно… Просил маму, чтобы она поставила лесенку до луны и я туда забрался.

— Ты гений! — восторгается Марылька. — Фантазия у тебя работает!

— Придет время — и сбудется, — уверяет Алеша. Ведь когда–то полетят наши. Должны полететь!

— Я бы попросилась, все–таки интересно знать, как там, на луне…

— Без пользы туда не возьмут.

— Почему без пользы! — вспыхнула Марылька.

— Кем ты можешь быть в корабле? — серьезно спрашивает Алеша. — Кем? Надо давать себе отчет.

Марылька прыскает в кулак от смеха. «Это он–то требует давать себе отчет. Я первый класс вела, хотя и сама–то кончила семилетку».

— Алеша, чудной мой… — Она спохватилась. — Чудной Алешка, я уже давала уроки в классе.

— Ого!.. — присвистнул Алеша. — Сколько же тебе лет стукнуло?

— Неважно, все мои, — уклоняется Марылька и укоряет: — Женщинам такие вопросы не полагается задавать, молодой человек!

— Почему?

— Все почему да почему. Просто не полагается задавать, оскорбиться можно.

— Тогда бы и не затевала разговор! — дергает плечами Алешка.

— Обиделся?

— Нет.

— Расскажи что–нибудь веселенькое.

Алеша пыжится, напрягается, силясь припомнить, а в голове мысли невнятные, он только чувствует, как хорошо сидеть весною в ночи, а выразить это словом не может.

— Я озябла.

— А ты… грейся.

— Как? Научи.

— Руками подвигай, вот так… — И Алешка, как заправский боксер, машет перед собой кулаками, а Марылька смеется озорно, игриво.

Опять сидят молча. Марылька горестно думает: «Хлопец добрый. Но… но… как его любить, и можно ли?» И спрашивает серьезно:

— Алеша, ты что–нибудь умеешь, ну, танцевать, парой кружиться?

— Пустое, — отвечает с достоинством Алешка. — Теперь танцы не в счет.

— Какие же у тебя увлечения? — не отступает Марылька и потаенно–усмешливо: — На дудке умеешь играть?

— Дудят выпи на болотах. А я с папой раз ездил на охоту и слышал…

Марылька чуть было не спросила, а где же твой папа, но вовремя прикусила язык. Она кое–что слышала о его папе и замяла разговор, чтобы не ранить Алешку. Он и вправду, бедный, задумался, посерьезнел. Чтобы перебить его грусть, Марылька спросила бойко:

— Алеша, а ты целовался?

— Вот еще! — буркнул он, а потом, подумав, добавил: — Целовался, как и все…

— Как?

— А вот… — Он неожиданно для Марыльки тянется к ее лицу, она онемела; целует в щеку — холодно и неумело. Просто так…

— Что–то не то… — вздыхает Марылька.

— Маму так целовал и Светку, им нравится, — сознается Алешка и вдруг догадался, что хочет от него Марылька. Вопрошающе посмотрел ей в лицо.

Марылька метнула на его горящие в темноте глаза. И тотчас приникла к Алешке, к его губам.

Алешка растерялся…

— Ой!.. — вскрикнула, отпрянув от него, Марылька и закрыла ладонями лицо, потом вскочила и бросилась бежать.

— Коза!.. Не успели посидеть, а она уже бежать, — проговорил ей вслед Алешка и тоже пошел в свой шалаш.

Мать еще не спала и спросила:

— Ты где так долго пропадал?

— Черемуха, мама, распустилась. Воздух… Дышалось здорово!

Алеша, не раздеваясь, едва прилег, тихо и ровно заснул.

«Вот и парень вырос, — думала о нем мать. — Заменил отца. И похож как две капли воды… Колюшка, муж мой… Где ты?.. Может, уже кости твои лежат в земле сырой?.. Помогут. Громыка займется сам отыскать… Но я этого боюсь… Я не хочу, чтобы похоронное извещение дали… Я буду ждать. Ждать вею жизнь… Я верю тебе и хочу жить этой верой… И пусть ты останешься во мне живым».

Отсыревший за ночь полог брезента тяжело шелохнулся.

— Вставайте, Катерина! Тревога, слышите…

Она испуганно метнулась с настила, кое–как нащупала ногами резиновые боты и начала тормошить детей.

Ночь напролет, ломая дремоту, Громыка и его товарищи спорят, кричат, грозя кулаками не только недругам, но и своим, курят; дым в землянке замешан круто, в лампе приседает пламя, того и гляди погаснет.

— У нас все через пень колоду! — рубит гневные слова Громыка, — Нет бы загодя научить подрывному, минному, мостовому, засадному и прочему делу…

— Поздно кулаками махать, — перебил начштаба Никифоров. — Покойника с погоста не носят. Надо думать, как операцию проводить.

— Поздно? Нет, ты скажи, братка, чем завтра остановим эшелон, — не унимался Громыка. — Чем? С голыми руками пойдем? Так перамогу не добудешь.

— Не кипятись, Кондрат, давай пошевелим мозгами, — проговорил Никифоров, беря его за руку и усаживая за сколоченный из досок стол. — Что же касается подрывного дела, то у нас в отряде найдутся специалисты… Дело не терпит промедления. Насчет закладки мин, как ты говоришь, под железницу — не беспокойся. У нас же в отряде окруженцы, люди до мозга костей военные, им только свистни… В конце концов сам пойду. Я ведь говорил тебе, в саперном батальоне служил… Мосты на Березине чинил, потому и очутился в окружении. Войска переправил, а сам остался у черта на куличках.

— Ладно, братка, порешили, — сказал, успокаиваясь, Громыка — Может, это и к добру, что ты среди нас.

— Благодарствую! — с притворным удовлетворением проговорил Никифоров. И помрачнел: — Я теперь у однополчан, может, клятвопреступником числюсь.