— Фу! — фыркнула Наталья, — А я‑то думала, в вас заговорит совесть. Это не делает чести мужчине, и вам в частности, — добавила она. — Допустить такое и… не повиниться.

— В чем? В чем вы меня упрекаете? — спросил он нервно. — Ведь я… мы тогда оба… согрешили.

Наталья оскорбленно вспыхнула, кусок зеленого помидора во рту показался ей тошнотно горьким, как запах ботвы. Его дерзкие, откровенно похотливые слова вдруг напомнили ей того, прежнего Завьялова, его двойную игру: быть обворожительно–осторожным поначалу и откровенно–самоуверенным и нагловатым, под конец, когда достиг того, чего хотел…

Наталья брезгливо поморщилась и вышла из–за стола, жалея, что случай опять свел ее с ним и напомнил ей печальную и жестокую историю своего заблуждения.

Стынет воздух. Стынет земля. Даже само небо — оно и теперь в здешнем краю высокое и ясное — стынет в тугой завязи долгой уральской зимы. Белесые облака недвижимы, будто прикипели к небу. Только понизу, по земле метет и метет поземка, срывая с прочно осевших сугробов порошу и неся ее дальше, чтобы вон там, в затишке. платформ с еще не разгруженными станками, свить новый текучий загривок сугроба.

Проходит утренний час.

Коченеет неразогретый низким солнцем воздух. Коченеет земля. Все кругом как будто смерзлось, ни единого порыва ветра. Под открытым небом, в цехе Верочка подает мастеру–сборщику болты, ключи, сама берется прикручивать гайки, хотя нет ни силенок, нц опыта, и не поймет, то ли она всерьез, как вчера, уже не чувствует окоченевших на морозе рук, щек, то ли сегодня потеплело, и от этого сладко млеет сердце.

Ничего Верочка так не боится, как зимней стужи, как этих ужасных морозов. И ветра совсем нет, и мороз как будто не крепкий, а прозеваешь и не почуешь, как все лицо побелеет. В прошлый месяц Верочка вместе с подругами копала котлованы. Работа была спешной, потому что надо было цементировать площадки и ставить на них станки. Трудились без устали и, пока долбили кирками и ломами грунт, все разгорячились, — хоть скидывай с себя ватники, — а после, постояв на ветру, Верочка не ощутила, как морозом прихватило уши; еле оттерла, и не руками, а прямо снегом, и все лицо пылало жаром, будто в этом снеге горящие угольки.

Откуда сегодня–то берется тепло? Как и вчера, крепчают морозы, простужен воздух, а ни холода, ни обжигающего ветра Верочка не чувствует. Только пощипывает голые коленки. Но это же не беда, вполне можно терпеть. И напрасно Верочка не надела ватные штаны. Было бы совсем удобно. По крайней мере не пришлось бы сейчас каждую минуту растирать ладошками захолонувшие коленки. А так тепло. Даже горит лицо. Отчего бы это вдруг? И на сердце почему–то радостно. Внутри у нее все играет. Хочется петь. И дело в руках вяжется.

Тюрин доволен, пыхтит своей трубкой. Хочет что–то сказать Верочке, подзывает к себе усмешливым взглядом.

— Дядя Саша, я что–нибудь не так сделала, да? — простодушно спрашивает Верочка.

— Нет, дочка, все верно. Но… — Тюрин гладит усы, в уголках рта мелькает потаенная догадка. — Но… что это на тебя пялит глаза этот военный?

— Какой военный? — с тем же наивным простодушием спрашивает Верочка.

— Вот тот, что приехал с шефами… Капитан. Уж больно он зарится на тебя. Смотри, еще увезет с собой, а? — Тюрин пыхнул трубкой, дым разошелся, кольцуясь.

Договорить им не удалось.

— Верочка! — окликнул бросившийся навстречу ей капитан. Он так быстро бежал, что ударился ногой о чтото металлическое, но боли как будто не почувствовал.

— Алексей, ты?! — от удивления Верочка даже присела.

Они обнялись. Алексей, не стыдясь, поцеловал ее в щеку.

Тюрин пошел к костру обогреваться, оставив их.

— Как же ты работаешь тут, Верочка? — спросил Алексей, чувствуя, что говорит совсем не то, что думалось, что волновало сердце.

— Работаю, — уклончиво отвечала Верочка, в смущении прикрывая рукою щеку.

— Не устаешь?

— Нет.

— По дому скучаешь?

— Скучаю малость.

— Пишут тебе из дому–то?

— Пишут, — и замолкла, не зная что сказать Алексею. Помедлила и спросила невпопад: — А ты, Алеша, свиделся там с Натальей? — Она поглядела на Алексея, который стал вдруг мрачным, и тотчас поправилась: — Наталья тоже где–то под Сталинградом, да уж, небось, фронт разбросанный, могли и не увидеться…

Глаза Алексея на миг потускнели. Казалось, ему мучительно неприятно было слышать о Наталье. И Верочка перестала допытываться.

Вопреки ожиданию, она посмотрела на Алексея с улыбкой, будто внутренне одобряла и хвалила его. Во всяком случае, как и раньше, Верочка не пыталась выгородить сестру, находя ее поступок гадким. Верочка сейчас думала об этом, и в ней другое чувство рождалось. Чувство близости к Алексею. И то, что она сейчас увидела Алексея, было для нее ожиданием пусть и неисполненного, но уже ощутимо близкого, найденного счастья. Она еще ни о чем серьезно не думала, не ждала и не строила никаких планов, но увидев его, как–то сразу обрела радостное ощущение тепла и близости к нему. «Нет–нет, что это со мной, — протестовал в ней какой–то чужой голос, а свой боролся и волновал: — А что дурного в этом? Возьму и приглашу к себе… Все–таки он для меня совсем, совсем… Любый мой». — Верочка вдруг заморгала, ощутив навернувшиеся на глаза слезинки.

— Ты чего это… плачешь? — встревожился Алексей.

— Нет, это у меня просто… от ветра… — едва нашлась с ответом Верочка и, заминая вопрос, кивнула на костер поодаль, спросила: — Это ваш начальник, да?

Алексей, увидев у костра Гребенникова, подтвердил, но не переставал размышлять о непонятности ее слез.

«Если ей жалко сестру, то почему оке глаза ее такие горящие? И вся она какая–то возбужденная», — соображал Алексей.

— Он у вас сердитый, да? — л-не переставала допытываться Верочка. — Держит вас в строгости?

— Ему по: штату положено.

— Как это по штату?

— Начальник, он всегда должен быть строгим. Стоит отпустить вожжи…

— По увольнительной ходите. А так и никуда не можете отлучиться? — с сожалением проговорила Верочка.

— Ты смешная, — сказал Алексей. — Я уж забыл, что такое увольнительная… Но комиссар, вон тот, Гребенников… нашенский. Я с ним с границы топаю, — Костров пытливо взглянул на Верочку. — А куда мне отлучаться?

Прежде чем ответить, Верочка помедлила, обивая с валенок снег. В это время гревший на огне руки комиссар позвал Кострова, и он уже хотел идти, как Верочка предложила:

— Приходите к нам. Вон в поселок. Расскажете нам о фронте… Спросите тетю Дашу, и она укажет. Сможете? — Голос ее дрогнул, она опустила глаза, ожидая.

— Попытаюсь, — поклонился на ходу Алексей.

Гребенников сообщил Кострову,, что в здешней округе много перевезенных на восток предприятий, и все приглашают, чтобы военные шефы, прибывшие с фронта, побывали у них, выступили перед рабочими. «Но меня ждет Верочка», — подумал Алексей и принужденно сознался, что вечером он уже приглашен в поселок.

— Иди, приветствую и такое приглашение, — лукаво подмигнул Иван Мартынович. — Только постарайся завтра отыскать нас. Выступишь здесь перед всем рабочим людом.

— Не умею я.

— Ничего, сможешь. За язык не повесят.

Управившись с делами на заводе, Алексей Костров прихватил с собой вещмешок и пошел в поселок.

Вечер был поздний, но снег будто разгонял темноту. Алексей не стал выбирать дорогу, шел наугад по целине, увязая в снегу, не сбиваясь, однако, с тихо мерцающих впереди огоньков. Километра три отмахал легко. На окраине его поджидала Верочка. Она подбежала к нему, взяв с живостью за руки.

— А я‑то ждала.

— Зачем? Я и сам бы нашел. Замерзла? — жалеючи спросил Алексей.

— Немножко, — сказала она и ответно прижалась к взявшему ее под руку Алексею.

Домишко, куда они зашли, был деревянный барак, стылый, насквозь продуваемый ветрами. Тетя Даша, сидя на корточках, раздувала печку–времянку, дрова были сырые и мокро сипели на огне.