Стоим с ней на сквозной, продуваемой улице. «Вы чего на меня глядите такими злыми глазами?» — спрашиваю у нее. «У меня всегда такой взгляд», — отвечает. «Уважение нужно поиметь, я все–таки фронтовик». — «Разве?» — удивляется она и как будто мягче посмотрела. Фронтовик…

Не заметили, как отошли от этого бездомного телефона. Идем… С ней как–то неловко было идти. Ноги ставит вроде не по–людски — навыверт и руки при каждом слове выбрасывает, вся ломается. Встречные глядят на нее и косятся на меня: «Вот, мол, чудак. Здоровый какой парень, а выбрал кривляку. Птичку–пигаличку». Спрашиваю у нее, понятно, осторожно: «Какая ваша, простите, профессия, к чему душа лежит?» — «Профессия, отвечает, моя редкая, аж страшно называть, да!» Она это «да» все время вставляла, и ловко у нее это выходило. «А душа лежит, говорит, к художественной гимнастике. Да». — «Вот, думаю, как повезло мне. В театр Большой не успею попасть, а она, к случаю, своим художеством заменит балерину». И действительно, шла–шла, потом как разбежится, поднимет ногу над каменным забором с железными наконечниками… У меня аж волосы дыбом встали! «Пощадите, говорю, себя. А то угодите, куда и сам черт боится заглядывать…» Она таращит на меня глазищи, в коих бесенята прыгают, и говорит: «Меня этим не запугаешь. Я там уже бывала!» — «Как так?» — не понял. «А так… Покойницкая, одним словом морг, мне — ну что дом родной! Иногда дома даже страшнее…»

Я остановился, гляжу на нее ошалело. Чую, рубашка у меня даже прилипла к спине. А она, чертенок, смеется. «Вы, говорит, живого довезли или мертвого?» «Откуда вы знаете, кого я привез?» — спрашиваю. «Я же видела, как вы с саней снимали… Если мертвого, то ко мне попадет…» Жестоко меня это задело. «Пошли вы, говорю, ко всем чертям и плюньте через плечо три раза, чтобы беду не накликать». Она смеется крупными глазищами: «Вот и хорошо, что живой, у меня работы будет поменьше… Да и вдвоем за ним присмотрим. Друг он вам доводится?» — «Друг, да только на фронг мне вертеться». — «Не беда, тогда я одна послежу, чтобы лечили его исправнее».

— Ты, конечно, после этого не грубил ей? — не удержался поддеть Костров.

— Понятно, ради тебя на все готов был решиться, — ответил Бусыгин и продолжал: — Идем с ней, прогуливаемся. Спрашиваю: «Вы ж такая молодая — и не боитесь в покойницкой работать?» — «Сперва, конечно, боялась, отвечает. Все–таки ничего живого, одни трупы. Заставляла, чтобы меня до дому провожало целое отделение санитаров. А потом привыкла. Сидим с девчатами, кругом трупы замороженные стоят и лежат. А мы как ни в 76 чем не бывало конфеты едим…» У меня сердце сжалось в комок при этих ее словах, продыхнуть не могу… «Вот, думаю, служба… Подальше от такой службы. На что страхов и крови на передовых позициях навидался, а чтобы трупы разделывать — упаси бог!»

Идем дальше. Она жмется ко мне: видно, хочет, чтобы я ее погрел на морозе. Но у меня никакого желания. Не рад был, что и познакомился. А потом она глянула на наручные часы: «Мне, говорит, пора. Скоро на крышу полезу». — «Это что еще за новость?» — спрашиваю. «А я зажигалки караулю. В прошлую ночь три скинула. Прямо огненные, как змеи, и я их — бац на землю!» — «Не побоялась?» — «Дурной ты мой парень, чего же бояться, коль эти зажигалки дом могут спалить. Лучше вовремя сбросить: и дом будет цел, и самой сохраннее». На том мы и разошлись… — закончил Бусыгин и, помедлив, спросил: — Как думаешь, надо с ней водиться?

— Чудак! — серьезно ответил Костров. — Это же, наверное, все–таки хорошая, милая девушка. И война причина тому, что она не цветы собирает, а зажигалки.

— Может быть, — вздохнул Степан и показал из–за спины букет: — Для нее вот приготовил.

— Как? Она здесь? — удивился Алексей.

— Чего только на войне не бывает. Третьего дня… вдруг на развилке дорог встречаю ее. По нашей полевой почте узнала, где часть стоит, и махнула на фронт. В госпиталь не могла определиться, так регулировщицей устроилась. Отчаянная! — погордился Бусыгин и — смущенно: — Вот жду ее. Свидание назначил.

Костров сердито проговорил:

— А я думал, по чарке разопьем. За встречу полагается… Тоже мне — друг!

Степан схватил его за руку.

— Алешка, да мы с тобой… да нас водой не разольешь… Только попозже, ладно?

— Ладно, встречайся. Только понежнее будь с девушкой. Лаской бери, а не грубой силой.

— А разве на меня это похоже? — Степан передернул плечами.

— Похоже, — усмехнулся Костров, кивнув на его крупную фигуру, и с поспешной веселостью удалился.

Было жарко. Букет увядал. Степан помрачнел, когда увидел поникшие былинки и вянущие листья. Да и сами лепестки обмякли, свернулись; ветки жасмина уже не белели, и только васильки еще держали синеву. «Эти живучие, терпят и без воды», — подумал Бусыгин, надеясь в последнюю минуту хоть их подарить Ларисе.

Солнце клонилось за высоту, горбылем пролегшую вдоль горизонта. Тени от деревьев выходили на дорогу, становились длиннее. Степан нервно ходил еще около часа, потом с досады бросил цветы в канаву. Они упали на кусты шиповника, растрепанно повиснув на колючках.

«На фронт. На Восточный фронт!»

Зловещие, как звуки сирены, слова обрушились на майора Гофмана и солдат его батальона. Серые и как будто потные стены казармы задрожали, цементный пол заходил ходуном. Те, кто лежал на койках, вскакивали, зашнуровывали ботинки, подхватывали ремни, вытряхивали из тумбочек содержимое и пихали как попало в рыжие, из телячьей шкуры, ранцы, выдергивали из рамок фотографии своих жен, невест, детей.

Батальон разбирал в пирамидах автоматы, похожие на кованые костыли, которые вбивают в стены, нахлобучивал на головы каски, пристегивал к ремням котелки, фляги, кинжалы в ножнах и, навьючив на себя все это походное снаряжение, выметывался со второго этажа так, что гудела и стонала железная лестница. На плацу уже один к одному примыкали, как патроны в обойме, солдаты, и строй рос, ширился.

Думать некогда. И некогда медлить.

— Фельдфебель Вилли, вы опять опоздали! — внушительно замечает командир батальона майор Гофман. — Учтите, отставшие скорее гибнут!

— Нет… я… герр майор не по своей вине, — пролепетал Нушке и показал на свои башмаки. — Кто–то попутал. Правый украл, оба с левой. Жмут…

— Напрасно вам башку не подменили, — серьезно говорит Гофман. — Дурную надо бы дома оставить.

«Сохраннее была бы», — внутренне усмехнулся Вилли, Вслух об этом не мог и заикнуться: Гофман строг.

Расхаживая возле квадратно остриженных кустов, майор взглядывал, все ли собрались.

Вынесли знамя. На черно–красном фоне когтисто расползлась свастика. Строй окаменел. Лица до того напряглись, что немигающие глаза заслезились. Стучало в висках. Надо стоять, ни о чем не думая — ни о прошлом, ни о женах и детях, ни о том, какие сулит проказы райская судьба…

— Однополчане! — -заговорил Гофман, скрестив руки в перчатках. — В свое время, присягнув в верности фюреру и канцлеру, Верховному главнокомандующему Адольфу Гитлеру, вы вступили в ряды солдат, готовых телом и душой отстаивать интересы и мощь империи. В этот час вы совершаете важнейший жизненный шаг. Отныне и до конца дней своих вы не себе принадлежите, а фюреру. Вы — солдаты третьего рейха! — Герр майор помедлил, давая понять значимость своих слов. Мы отправляемся на фронт. Русская армия разваливается, большевики даже силой принуждения не могут остановить ее повального бегства. Еще один удар, и колосс на глиняных ногах рухнет. Это должны сделать мы, цвет немецкой армии. Фюрер требует от нас новых храбрых свершений, достойных немецких рыцарей — Герр майор вдруг разнял руки и взбросил кверху правую. — Хайль Гитлер! — выкрикнул он одним дыханием, и, подхватив его голос, из конца в конец колыхнулись ряды: «Хох, хох!»

Перед строем пронесли черно–красное знамя. Свастика то исчезала, то вновь всплывала, она была похожа на ползущего скорпиона.

Гофман распустил строй, велев остаться только одним офицерам. Он сказал, что до вечера они могут устраивать свои личные дела, проститься со своими знакомыми, женами, родителями, вечером же он, Гофман, просит к себе на виллу всех офицеров, чтобы эта встреча послужила началом их трудной и опасной военной жизни и содружества. Слушая, обер–лейтенант Рудольф Вернер подивился щедрости майора, но тут же подумал о том, что издавна заведено идти в гости со своими закусками и винами. «Значит, мы тоже должны нести, или как?» озабоченно почесал он за ухом, и это не ускользнуло от глаз майора.