Даже Франц Гальдер, которого фюрер перестал признавать за начальника генерального штаба, и тот в ликующие дни побед лета сорок второго года вернул к себе утраченное доверие. Теперь он свободно входил в кабинет фюрера каждый день в полдень на совещание, делал доклад о текущем положении на фронте, и не случалось, чтобы Гитлер оборвал его и пришел в бешенство, как раньше.

После очередного доклада Гальдер, улучив момент, намекнул фюреру, что следовало бы возродить и на фронте истинно прусскую традицию — отмечать даты поступления на армейскую службу полководцев. Гитлер вначале поморщился, презирая в душе старых генералов, выходцев из прусских юнкерских семей, но тут же спросил:

— Кому это понадобилось справлять именины?

Гальдер помялся и сказал, что ему самому исполняется сорок лет военной службы.

— Никто в империи не останется в обиде, если во всем и всегда будет исполнять мою волю, — заметил Гитлер и тут же разразился монологом, в котором трудно сказать, чего было больше: ругани по адресу старых службистов–фельдмаршалов или похвалы. Притихший и враз как–то обмякший Гальдер уже не рад был, что затеял этот разговор. Под конец Гитлер заявил, что его юбилей, конечно, нужно отметить и он, фюрер, согласен быть на празднествах…

По этому случаю Гальдер в одиннадцатом томе своих утомительно–длинных дневников записал то, что произошло 14 июля 1942 года. Этот день, ничем не примечательный для других, был вдвойне событийным для педантичного генерал–полковника Гальдера. Во–первых, на стол ему положили сводку потерь за время войны на Восточном фронте, и по сему неприятному поводу (надо же — в день юбилея омрачают!) он скрепя сердце занес в дневник:

«Потери: 22.6.41 – 10.7.42 на Востоке.

Ранено: 29 275 офицеров, 988 410 унтер–офицеров и рядовых.

Убито: 10 496 офицеров, 272 278 унтер–офицеров и рядовых.

Пропало без вести: 918 офицеров, 61 459 унтер–офицеров и рядовых.

Всего: 40 659 офицеров, 1 322147 унтер–офицеров и рядовых.

Общие потери (без больных) составили 1 362 836 человек, или 42,59% от средней наличной численности в 3,2 миллиона».

Во–вторых (этот день все–таки праздник для Гальдера!), он, нисколько не смущаясь, что причастен к страшным потерям, записал:

«Празднование 40–летнего юбилея моей службы в армии: 09.15 — поздравления от подчиненного штаба, 10.00 — поздравления от начальников отделов. В заключение подполковник Зеелигер передал небольшой портрет Фридриха Великого от фельдмаршала фон Браухича. 16.30 — посещение фюрера. Затем генерал Тальвела передал поздравления от Маннергейма, генерал артиллерии Бранд передал маленькую пушку как подарок от моего рода войск. Вечером прием в фольварке с холодным ужином. Обращение с поздравлением генерала Якоба. Фюрер передал мне свой портрет в серебряной раме. Саперы преподнесли картину (в масле) «Наступление на о. Эзель», от штаба оперативного руководства мне подарили серебряный поднос, поздравительные адреса от моей прежней 7–й дивизии, приславшей своего начальника отдела личного состава, от отдела иностранных армий Запада, от саперов, затем альбом иллюстраций битвы за Харьков от генерала Паулюса. Поздравительные телеграммы от короля Бориса, от командующих группами армий и армиями, от многочисленных начальников штаба и командиров корпусов, далее от имперских министров и от других служебных инстанций».

Вот уж эта слабость честолюбивых натур! Не гнушаются даже свой юбилей превращать в выгоду и при всяком удобном случае готовы выжимать славу, как сок из апельсиновой корки.

Франц Гальдер был весьма доволен, что в сорокалетие военного поприща (все–таки уже на склоне лет!) он достиг сравнения с Фридрихом Великим (иначе бы зачем же преподносить его портрет). И — что особенно отрадно — Адольф Гитлер подарил ему личный портрет в серебряной раме, который с тех пор и висит в кабинете над головой Гальдера.

И все–таки трещина, которая разъединяла Гитлера и генштаб сухопутных войск, расширялась, и Гальдер смутно предчувствовал, что шумные победы приходят к концу и между ним и фюрером рано или поздно обнажится пропасть.

Проведя ночь в шумном и жарком Тегеране, чуть свет 12 августа переоборудованный военный самолет «коммандо», управляемый американским пилотом, вылетел в Москву. На борту кроме американского представителя Гарримана сидел очень важный и очень тучный пассажир — премьер–министр Уинстон Черчилль. Его сопровождали два советских офицера. В другом самолете летели начальник имперского генерального штаба генерал Уэйвелл, маршал авиации Теддер и сэр Александр Кадоган.

Через два часа увидели под крылом Каспийское море. Спустились до такой высоты, когда в кислороде уже не было нужды. На западном берегу находился едва различимый Баку с его нефтепромыслами. Нефтяных вышек было так много, что казалось, побережье заполнено лесом, вышки будто шагнули и на тусклые воды самого моря. Германские армии стояли теперь так близко от Каспийского моря, что Черчиль побоялся и велел повернуть на Куйбышев, держась далеко от линии фронта.

Под крылом потянулась дельта Волги. Насколько можно охватить простым глазом, простирались громадные просторы России, коричневые, плоские и почти без признаков того, что здесь живут люди. Виднелись крупные участки хорошо возделанной земли, небольшие города, поселки и кошары. Долго на пути самолета могучая Волга блестела, то изгибаясь, то растягиваясь в своем течении среди темных, болотистых берегов.

С час наблюдал все это Черчилль, размышляя о своей неприятной миссии. «Угрюмое, зловещее большевистское государство, — думал он. — Когда–то я так настойчиво пытался задушить его при рождении и вплоть до нападения Гитлера считал смертельным врагом цивилизации. Что я могу сказать им теперь?» И он вспомнил, как генерал Уэйвелл, обладая литературными задатками, выразил его мысли в стихотворении, которое показал накануне вечером. В нем было несколько четверостиший, и последняя строка каждого из них звучала: «Не будет второго фронта в 1942 году».

Задержка с открытием второго фронта будет воспринята русскими страшно холодно. «Это все равно что везти большой кусок льда на Северный полюс», — подумал Черчилль. Он и не рад был, что поехал, однако ничего другого не поделаешь: он считал себя обязанным лично сообщить об этом и с глазу на глаз переговорить со Сталиным, а не полагаться лишь на телеграммы и посредников. «Мы всегда ненавидели большевиков, — рассуждал Черчилль, — и если бы германский цеп не нанес им удара, они равнодушно наблюдали бы, как нас уничтожают…»

Офицер, сидящий ближе к Черчиллю, поерзал на сиденье и отвернулся. Черчилль заметил это, невольно поморщился, думая, что советский офицер, свободно владеющий английским, мог подслушать его мысли.

Черчилль хотел было что–то спросить офицера, но сдержался, не переставая мрачно размышлять.

Погода была ясная, ветер дул попутный, поэтому решено было срезать угол у Куйбышева и лететь прямо к столице. Черчилль лишь пожалел, что в Куйбышеве, где должны были сделать посадку, их ожидал, конечно же, великолепный банкет и прием в духе истинно русского гостеприимства. Примерно в пять часов вечера показались купола Москвы. Самолет кружился над городом по тщательно указанным маршрутам, вдоль которых все зенитные батареи были предупреждены.

На аэродроме после традиционной встречи — с духовым оркестром и почетным караулом — Черчилля подвели к микрофону, и он произнес короткую речь. Аверелл Гарриман говорил от имени Соединенных Штатов. Сразу с аэродрома он поехал в американское посольство. Тем временем Молотов в своей машине отвез Черчилля в от веденную для него резиденцию — на государственную дачу.

Черчилля провели через обширную приемную комнату в спальню и ванную, которые имели почти одинаковые размеры. Яркий, почти ослепительный электрический свет, белые стены и белый кафель… Хлынула горячая и холодная вода. Черчилль с нетерпением ждал горячей ванны после утомительного и долгого полета.