В тот же день поздно вечером Жуков прилетел в Москву.

Несмотря на тревожное военное время, все прибывающие с фронтов по обыкновению являлись в Ставку или в генштаб чисто выбритыми, прилично одетыми. Тыловые, даже очень почтенные и солидные работники завидовали фронтовым командирам, завидовали их порывистым движениям и горделивой осанке, их внутренней собранности, их боевым наградам, и даже пахнущие степными травами гимнастерки вызывали молчаливую ревность.

Жуков знал, что неспроста Верховный главнокомандующий вызывал его так срочно, поэтому ввалился в кабинет в пыльном кителе, в сапогах, покрытых засохшей глиной. Но Сталин сейчас не обратил на это внимания.

На нем самом был помятый мундир, будто ложился отдыхать не раздеваясь. Лицо его осунулось, побледнело.

Сталин поздоровался за руку и проговорил упавшим голосом:

— Плохо получилось у нас на юге. Может случиться так, что немцы захватят Сталинград. Не лучше обстоят дела и на Северном Кавказе… Очень плохо показал себя главком. Мы его сняли… Фронт разделили на два: Сталинградским командует Гордов, а на вновь созданный Юго—Восточный фронт поставили Еременко… — Иосиф Виссарионович прошелся по кабинету, вернулся и, подойдя ближе к Жукову, сказал, не глядя на него: — Мы решили назначить вас заместителем Верховного главнокомандующего и послать в Сталинград для руководства войсками на месте. У вас теперь большой опыт, й я думаю, вам удастся взять в руки войска. Сейчас там Василевский и Маленков. Маленков пусть останется с вами, а Василевского мы отзываем в Москву… Мы ни в коем случае не сдадим Сталинград, — строго напомнил Сталин.

У Жукова от неожиданности назначения, от прежней обиды, от всего пережитого захлестнуло дыхание.

— Когда вы можете вылететь? — послышался вопрос.

Набираясь внутренних сил, Жуков ответил не сразу.

— Я думаю, надо вылететь немедленно.

— Ну, вот и хорошо. А вы не голодны? — спросил Сталин, только сейчас заметив, что на нем пыльный китель и на сапогах рыжие следы глины.

Жуков слегка поежился от неудобства и сознался:

— Да, не мешало бы подкрепиться.

Сталин позвонил. Вошел Поскребышев.

— Скажите, чтобы подали чай и бутерброды.

Были принесены чай и не менее десятка бутербродов с сыром и колбасой.

Разговор дальше не велся. Будто все, о чем минутами раньше сказал Сталин кратко, не нуждалось ни в дополнении, ни в разъяснениях. Сталин не имел привычки говорить длинно. А Жуков уже мысленно перенесся на фронт, и виделись ему задымленные степи, по которым отступали войска, и душа его, истинно русского человека, влекла туда, где Отечеству угрожала тревожная опас ность. Отпив горячий чай, Георгий Константинович обронил скупо:

— Далеко забрался. Глубинная война идет, кто кого… — Он посмотрел на Сталина, и тот, отодвинув чашку, набил в трубку табаку, встал.

— Ко мне приезжал… мой старый друг, артист, — заговорил он, щурясь. — Вот теперь, когда немец постучался в ворота Кавказа. Трудно добирался. Обходно. Боялся, что Большая грузинская дорога перерезана. Все же добрался. Звонит мне, умоляет повидаться. Дело у него срочное. «Заходи, заходи, — говорю, — вечером». Пропустили его в Кремль без моего звонка. Садимся тоже пить чай. А он разводит руками, говорит: «Сосо, не узнаю тебя… Раньше ты друзей угощал хорошим вином и шашлыком на вертеле. Да уж ладно… Привез я бутылку кахетинского». Хотел идти в гостиницу за вином, но я усадил его… Свое нашлось. Выпили. Поговорили о том о сем, вспомнили детство, молодость, родной Гори… Пора расходиться, потому как фронты ждут на проводе. «А зачем приехал?» — спрашиваю. Этот друг артист помялся и спрашивает: «Извини, Сосо, пробрался я к тебе с Кавказа по важному делу. Скажи нам, горцам, положение на фронте… Сдашь Кавказ или нет?» Что я мог обещать? — Сталин повременил, обратил на Жукова вопрошающий взгляд: — Как вы, полководец, в таких случаях могли бы ответить?

Георгий Константинович помялся и сказал:

— Разумеется, надо было успокоить старого друга, тем более артиста… У них ведь тонкая душа, чуть заденешь и…

— Конечно, — перебил Сталин, — Я ему прямо сказал: «Поезжай и скажи на Кавказе: «Не будь я Сталин, если этого новоявленного Наполеона — Гитлера не поставлю на колени!»

Жуков усмехнулся.

Сталин продолжал:

— Мне докладывали, как вы в подобной ситуации терялись.

— Почему терялся? Кто же это неправду доложил?

— Земля слухом полнится, — сказал Сталин. — Докладывали таким образом. Сидите вы в машине, рядом водитель… Едете и молчите всю дорогу. Водитель захотел знать, когда настанет конец войне, а спросить боится, потому как перед ним — важный чин, вдобавок скупой на слово. Так бы и промолчали всю дорогу, но сами вы не выдержали и спросили о том же: «Слушай, шофер, скажи, когда война кончится?» Было такое, признайтесь?

— Было, раз молва идет, — улыбнулся Жуков и, выдержав паузу, добавил: — Как же я мог ответить, когда конца ее не видно.

Сталин пыхнул трубкой.

— Отвечайте, как я отвечал… Определеннее!

Сталин вызвал Поскребышева и велел соединить его с Юго—Восточным фронтом, обдроняющим Сталинград. Правительственная связь работала удивительно хорошо, и скоро на проводе уже был командующий фронтом. Слушая, Сталин хмурился, потом заговорил обычным своим тоном:

— То, что город штурмуют и пытаются потопить вас в Волге, это мы знаем .. Да, да, знаем, что тяжело… Но безвыходного положения в природе не существует… Каждый дом, каждый камень превращайте в крепость, способную выстоять. Перемалывая живую силу врага, вы тем самым роете ему могилу. Запомните это! — И положил трубку.

Жуков встал, намереваясь идти.

— Если бы наши командующие были с головой, — заговорил Сталин, пока не отпуская его, — то немец не только не подошел бы к воротам Москвы, к предгорьям Кавказа и к Волге, а был бы разгромлен в приграничных округах и война давно бы перенеслась на собственную его территорию… До свидания, ждем от вас хороших вестей, — неожиданно закончил Сталин и на прощание пожал руку, что делал редко.

Когда Жуков вышел и очутился один на затемненной площади внутри Кремля, меркла притихшая и гнетущая темнота. Только в неверном отраженном свете луны посверкивали купола соборов, и сами соборы казались окаменелыми и застывшими.

День за днем, с непоколебимой настойчивостью северное крыло войск штурмовало немецкие укрепленные высоты северо–западнее Сталинграда. Это были бои лихорадочные, вынужденные и оттого предпринимаемые поспешно, часто без всякой подготовки, но неизменно ведущиеся ради ослабления напора врага на Сталинград, ради удержания любой ценой узких улиц города, прижатых и вытянутых вдоль побережья реки. Захлебывалась одна атака, потрепанные и изнуренные войска коекак за ночь сводились в новые роты и батальоны, а утром по сигналу все той же красной ракеты опять переходили в атаки, в контратаки, как это происходило и в дивизии Шмелева. И в этих сражениях, длившихся уже несколько дней, наши войска ценою крови и жестоких усилий отвоевывали у немцев лишь ясно видимые простым глазом высоты, курганы и открытые степные долины. Но город требовал, город кричал о помощи, и штабисты армий и фронта, сидя на всех телефонах, гоняя во все концы офицеров связи с пакетами за сургучной печатью, приказывали: «В… 00 утра перейти на штурм…» — и вновь ставились непомерно трудные, порою нереальные задачи.

В эти сражения были брошены 1–я гвардейская армия, намертво прикрывшая переправы через Дон, и сильно поредевшие, утомленные 63–я и 21–я армии, которые начали свой отход с Северного Донца, и войска 24–й и 66–й армий, прибывающие в степи Сталинграда.

Первая гвардейская армия была надеждой и совестью главного командования. Ее штаб формировался далеко от юга — в Вологде, и армия имела первичное название «2–я резервная». Это была ударная, очень сильная армия, ее дивизии — 38, 39, 40, 41–я и другие соединения — были десантными, солдаты все как на подбор — молодые, здоровые, носили кинжалы и дерзко заявляли о себе: «Сталин приказал выковать из нас карающий меч».