— Что это печь–то не истоплена? Мне, что ли, варить. Да ты… — И слово застряло: с разметанной постели на Игната смотрели говорящие о невыносимом страдании глаза Натальи, губы кривились, мучительно хотели чтото выговорить.

Игнат взглянул на Наталью, на одеяло, которое, как бы обмякнув, свисало с постели неуютными, жесткими складками. Он снова взглянул на дочь. Взглянул строго и осуждающе. Кустистые брови хмуро сошлись к носу и нависли на глаза, как бы прикрыв, спрятав от Натальи мучавшую его боль. Только слышался ему самому внутренний голос: «Что ты наделала? Как ты посмела? Убить жизнь…» Если бы не эти жаром горящие глаза, если бы не бледность на ее лице, трудно сказать, что бы он сделал с ней самой.

Но он был бессилен, и не время. Надо спасать ее, иначе все обернется двумя загубленными жизнями…

Игнат склонился над головою дочери, потрогал лоб весь в каплях пота.

— Эх, Наталья, Наталья! А ведь вырастили бы… Игнат недовольно подоткнул свисшее одеяло и голосом, в котором трудно сказать, чего было больше, обиды или жалости, проговорил: — Об отце бы подумала, не видишь, старый уже… Может, парень был бы, мужик в доме подрос бы…

— Воды, отец! — выдохнула Наталья.

Под вечер ей стало еще хуже. Глаза ввалились и стали огромными, щеки полыхали нездоровым румянцем лицо осунулось, стало строже и красивее. Игнат с испугом посмотрел на дочь… и вдруг спешно засобирался куда–то.

— Ты далеко… — слабо прошептала Наталья.

— Далеко ли будет — не знаю, а пока пойду лошадь просить. В больницу тебя везти надо.

Наталья испуганно и удивленно взглянула на отца и неожиданно звонким голосом сказала:

— Нет!

— Как нет? — Игнат озадаченно остановился. — Я, что ли, лечить тебя буду? Так ведь мне не приходилось возиться с больными–то бабами. Как–никак воевала, а тут… — Игнат надел картуз и решительно шагнул к двери.

— Отец, не надо!

В голосе Натальи слышалась и мольба, и просьба, и твердая настойчивость.

— Ну, не надо. А дальше что? — Игнат остановился вполоборота на пороге. Все в нем было немым вопросом; казалось, даже картузишко с потрескавшимся козырьком, насунутый кое–как в спешке, и тот вопрошал: «А дальше что?»

— Отец, вернись. Я тебе все объясню.

Игнат снял картуз и, забыв повесить его на место подошел к постели Натальи. Она как могла выпростала из–под одеяла руку, безжизненно–белую, с проступившей синей веной, поймала руку отца и зашептала воспаленно:

— Пойми только… Тяжело и тебе и мне… Слишком много горя… Так пусть это горе останется с нами. Судить могут…

— Судить? — вскинул брови Игнат. — Да за что судить–то?

— Закон такой есть.

— Закон–то законом, но вольна же баба: ей рожать, ей и растить… Да что теперь суд, и так сама себя казнила.

— Я не хочу позора на твою голову. Понимаешь, не хочу, — врастяжку, устало добавила Наталья.

— Чего уж там… — Игнат смущенно крякнул и осторожно присел на постель. Долго молчал и заговорил притихшим голосом: — Ну, с нами останется горе. А лечить кто же будет тебя?

— Ты, отец! — Слабый Натальин голос прозвучал так уверенно, что Игнат первый раз за весь день улыбнулся, потом бережливо положил свою огромную, заскорузлую ладонь на беспомощно откинутую голову Натальи и с какой–то особой добротою проговорил:

— Тогда учи, дочка, что делать? Ведь ты умеешь лекарить.

Всем своим измученным сердцем Наталья откликнулась на эту доброту и тут же поняла, что есть у нее опора, что с этого часа она уже не одна.

Игнат принес к постели таз с водою, помог Наталье ополоснуть лицо, руки. Потом в сенцах начал колоть щепу для самовара, а там и печь затопить надо. «Дел–то навалилось, — подумал Игнат и пожалел, что отправил Верочку. — Да ведь и как не отправить. Без чего бы обошлись, а без соли никак нельзя. Дожили… Соль дороже денег стала, и та с базара. Вот и гоняй девку. Туда яйца, сюда соль…»

Мысли его рассеянно перескакивали, ни на чем подолгу не задерживаясь. Подумал об Алексее: «Приезжал, даже не заглянул. Да что там… Не родные теперь, и Митяй уже не сват. Обходит, смотрит волком…» Зажав ногами доску, тужился расщепить ее пополам и опять сокрушался. «Хороший был Алешка, и в жизни упорный. Подошел бы к дому. Да что теперь…» Игнат укорял Наталью, но этот укор был уже мимолетным и скорее выражал сожаление, что ошибка все же произошла и ее не исправить.

Но все мысли забивала единственная и главная — Наталья! «Бедная горемыка–баба, — думалось Игнату, — Не уберег, не сумел. Эх, была бы мать! Пошептались бы где по закутку, может, и горя б такого не было. Все это так, но охами не поможешь. Спасти надо».

— Отец, подойди сюда… Слышишь… — еле донеслось из комнаты.

— Что тебе? Воды принести?

— Режет… Больно смотреть. Загороди чем–нибудь. — И Наталья, не открывая глаз, медленно, как бы нащупывая, провела рукой по подушке, указывая на окно, сплошь залитое пронзительным солнцем.

Игнат засуетился: сдернул с печки дерюгу, повесил было на бечевку от занавески и только отнял руки — бечевка лопнула, и дерюга скользнула на пол. Игнат выругал себя: «Недотепа», поднял дерюгу и старательно приколол ее булавками к раме.

Из Грязей Верочка вернулась радостная, светящаяся. Широко распахнув дверь, прямо с порога крикнула:

— Отец! Быстро я обернулась? — И, не получив ответа, положила на стол узелок с солью, черный кусок мыла, задвинула в угол кошелку из–под яиц. На ходу развязывая платок, она шагнула в смежную комнату. После яркого света Верочка ничего не могла разобрать в полутемной комнате Натальи.

— Да что это у вас темнотища какая? Господи, отец, где ты, зачем вы позакрывали окна?

— Уймись, — донеслось из угла. Голос отца был до странности хриплым, усталым и как будто постаревшим.

Верочка испугалась. Сердце почуяло беду, беду неизбежную, страшную.

— Что случилось? — почему–то спросила она шепотом, остановившись посреди комнаты и не зная, что делать дальше. Пальцы цепко держались за концы платка, так и не снятого с головы.

— Закрой дверь–то.

Верочка осторожно прикрыла дверь и так же осторожно, медленно подошла к отцу. Глаза уже привыкли к полумраку.

Отец, тяжело опершись локтями о колени, сидел на табуретке у Натальиной постели. Лица видно не было.

Верочка перевела взгляд с отца на постель и вздрогнула. На взбитой, почти не смятой подушке голова Натальи казалась безжизненной.

Осторожно, не скрипнув табуреткой, отец поднялся, взял за руку Верочку и повел ее за собой из комнаты.

— Не померла бы у нас Наталья–то, Верушка… — выдохнул отец.

Опущенные плечи Верочки дрожали.

Вторую ночь Верочка сидела у постели Натальи, подменяя отца, — похудела, осунулась. То ли сказалась усталость — отец не велел отпрашиваться, и днем она работала, — то ли что другое, но Верочка, казалось, стала выше, тоньше, сосредоточеннее и взрослее. Залегшая между бровей складка говорила о каких–то одной ей ведомых мыслях, раздумьях. А глаза удивленно и со страхом смотрели на Наталью. Ведь это же ее, Наташину, кровь отец вчера крадучись выносил в тазу и осторожно, будто боясь разбрызгать, вылил под кусты. Сколько же у нее может быть этой крови? Сколько у нее еще осталось сил, и остались ли эти силы? И почему, зачем Наталья сотворила такое? И почему она должна сидеть в этой темной комнате? Зачем?

При свете приспущенной лампы лицо Натальи кажется черным, безжизненным. Верочка время от времени наклоняется к самым губам проверить — дышит ли? Изза стены доносится прерывистое всхрапывание отца: умаялся. Да ведь и старый уже. А может, лучше Наталье умереть? Эта мысль, таящаяся где–то под спудом, на мгновение почудилось реальной, — заставила Верочку помрачнеть. Она осмотрелась по сторонам, словно кто мог подслушать ее, и снова склонилась над бездыханным телом. «Что же это я? Ведь Наташа — сестра. Она меня всегда любила, любит, а я…» И Верочка бережно сняла со лба Натальи мокрое горячее полотенце, смочила его в уксусной воде и снова осторожно уложила на лоб.