Силы поменялись местами. Произошла, как говорят немцы, смена настроений.

Наступил самый критический, кульминационный момент, который приведет одну враждующую сторону к позору гибели, а другую — к торжеству победы.

Еще гремел Сталинград, еще горячи были накаленные долгим огнем развалины, и еще висели над городом и Степью тяжелые дымы, а в это время исподволь к полям сражений стягивались новые силы.

По ночам по единственной двухколейной ветке — встык, эшелон за эшелоном — шли Груженые товарные составы. Эти эшелоны, начавшие свой путь с Урала, из таежной и заснеженной Сибири, опаленного солнцем Казахстана, центральных областей России, шли и шли беспрепятственно, по строжайшему графику военного времени и, подобно чувствительному компасу, выходили на одну линию — юго–восточную. Три станции вбирали в себя военньш грузы — Фролово, Верхние Липки и Лог. Дальше путей не было. Три станции, подступающие к самым полям сражений. Днем они вздыхали от тяжких бомбежек, и в те же дневные часы рабочие в черных блузах и сами черные, ожесточась от усталости и бомбежек, чинили проломы в полотне.

Каждодневно тысячу триста вагонов с грузами подавала к местам сражений железная дорога.

Собиралась Россия. Пылала гневом.

Кремлевский аппарат Бодо на ленте неумолимо выстукивал тревожные донесения и запросы от Еременко.

Ему отвечали строго: «Держитесь».

А в это время в Ставке Верховного Главнокомандования и Генеральном штабе разрабатывался план контрнаступления в районе Дона — Волги. Это был крупнейший стратегический план, по которому в движение вводились не только три фронта, Но и материальные ресурсы всей страны. Кто мог произвести конкретные расчеты сил и средств для проведения такой грандиозной операции? Конечно, только тот, кто держал в руках эти. материальные силы и средства, — Ставка и Генеральный штаб, которые в ходе войны сложились как рабочий и творческий аппарат Верховного Главнокомандования.

В пакетах с грифом «Особо важные», «Сов. секретно» поступали в Москву. сведения о количестве выпушенных танков на уральских заводах, слывших кузницей войны, о готовящихся людских резервах, о собранном хлебе нового урожая, о хлопке и шерсти Средней Азии, о поступивших в фонд обороны средствах, добровольно отданных советскими людьми, разведывательные данные о противнике, о немецких резервах, о душевном и физическом состоянии самого Гитлера…

Запрашивались по отдельным вопросам мнения командующих, которые и сами, вероятно, только смутно догадывались, зачем это нужно.

И весь этот поток разрозненных сведений, донесении и рапортов с научной точностью изучался, чтобы потом родился план начала, развития и завершения великой битвы.

В Ставке и Генеральном штабе работа велась по ночам, до изнеможения. К рассвету в кабинете Василевского раздавался приглушенный звонок. Зная, что начальник генштаба иногда жалуется на сердце, заместитель Верховного главнокомандующего Жуков, питавший к нему особое уважение, спрашивал:

— Александр Михайлович, не спишь?

— Нет. А почему вдруг? Ведь еще не светает.

— Пора, пора. Мотор генштаба передых требует.

Василевский, погодя немного, отвечал:

— Мотор, надеюсь, не сдаст; Только вот чего–то не хватает. Документы, анализ — все налицо, а… Знаешь привычку русского: пока сам не пощупаешь, не убедишься. Не пора ли нам слетать?

— Куда, в Сталинград?

— Да, и сегодня, не позже.

— А хозяин отпускает?

— Вчера дал согласие. Надо лететь.

В тот же день они ехали на аэродром и досыпали уже в самолете, идущем на южное крыло действующей армии. Их полет держался в строжайшем секрете, Знал об этом Сталин да экипаж самолета.

Не одни они в ту пору втайне съезжались на Сталинградский фронт. Многие представители Ставки оказывались там, и у каждого были свои заботы: генерал Воронов дотошно интересовался артиллерией, убежденный, что в прорыве обороны противника и в обеспечении развития успеха ей отводится решающая роль, генералы–авиаторы Новиков, Голованов и Ворожейкин, приезжая в степи, ломали головы над тем, как овладеть господством в воздухе, как сопровождать наземные войска прорыва и сокрушать тыловые коммуникации неприятеля. Генералы танковых войск, представлявшие Ставку, искали самые удобные места для ввода в прорыв танковых и механизированных корпусов…

Полевым штабом для себя Василевский избрал небольшое степное селение близ Сталинграда и жить поселйлёя в крестьянской избе с вишнями и клумбой пыльных цветов под окнами, по соседству с ним занимал дом Жуков. Оба — начальник генштаба и заместитель Верховного главнокомандующего нуждались друг в друге. Давно ли они высказали Верховному главнокомандующему идею разгрома немцев под Сталинградом, а вот сейчас уже полным ходом идет подготовка. И оба чувствовали напряженную ответственность, и поэтому им не сиделось на месте, хотелось скорее ехать в войска, спрашивать, перепроверять свои мысли, догадки. Причем представителям Ставки строго–настрого запрещалось чтолибо говорить о готовящемся контрнаступлении, да и сами они прекрасно понимали: только скрытое сосредоточение сил, только втайне созревший и до поры до времени не раскрываемый даже командующим план мог оберйутьсй страшным внезапным ударом для неприятеля.

Конечно, от этого усложнялась и подготовка самих войск, но, ничего не поделаешь…

— Тебе, Георгий Константинович, легче легкого скрыть замысел операции, — с ног напяливая на себя широченный защитного цвета комбинезон, говорил Василевский.

— Почему? — чувствуя подвох в его словах, спрашивал Жуков.

Василевский, улыбаясь:

— У тебя на лице такая строгость… Такая строгость…

— Привычка, — ответил Георгий Константинович. — От природы такой.

Они договорились, кому куда ехать. Конечно, Василевский — до мозга костей штабист — хотел прежде всего побывать в. штабе Донского фронта. Командующий там, генерал Рокоссовский, тоже знаток штабной культуры, и все же командующего, как и начальника штаба, нужно посвятить, насколько возможно, в новые замыслы.

— Я поеду в войска. Переберусь в Сталинград, к Горохову, — сказал Жуков.

— Но ты уже в прошлый приезд там был? — возразил Василевский. — Острые ощущения никому не нужны.

Жуков испытующе взглянул на начальника генштаба: «Что он, оберегает меня или?..» — но Василевский резонно добавил: г Кому–то из нас важнее поехать в 1–ю гвардейскую армию. Ведь штаб этой армии является ядром развертывания штаба Юго—Западного фронта. И очень хотелось бы знать, чем народ дышит.

Они разъехались.

По дороге Жуков — вот уж памятливый человек! — подумал о полковнике Шмелеве, с которым и раньше, и в прошлую свою поездку встречался, и решил заехать к нему. «Дельный командир. Языком зря не треплет и не выслуживается», — подумал Жуков.

Часа через два езды дорожные регулировщики навели его на хутор Ширяевский, где размещалась выведенная на отдых знакомая дивизии.

Полковник Шмелев без особого рвения встретил Жукова,, и это тоже стерпел генерал армии, хотя в иных бы случаях такой прием мог и покоробить бы его суровую натуру. «Чем–уо удручен, а может, как и в прошлый раз, начнет шерстить некоторые, головы», — подумал Жуков, а сразу не спросил, намеренно отвел разговор:

— Смотрю, вольготна у вас. Ягодками спелыми лакомитесь, — съязвил Жуков, увидев свисающие с ветвей сизые плоды.

— Сливы. Может, велите набрать? — спросил Шмелев.

— Сразу чувствуется, городской житель. В плодах не разбираетесь. Это — дикий тёрн, — проговорил Жуков, — Я его еще в детстве любил. Помню, у нас один дед только и растил тёрн. Я к нему забирался, дед хлестал крапивой, а я все равно лазил.

Не стесняясь, Жуков запросто наклонил деревцо, нарвал полйую горсть тёрна и начал есть. Потом вытер терпкий сок с широкой ладони и снова заметил:

— Ничего не скажешь, сладко живете. Как будто и войны не чуете.

— Война рядом, товарищ генерал армии, да не чуют ее некоторые… — Шмелев замолк, посчитав неуместным говорить дальше на улице.