— А сам всю диспозицию своей цигаркой выдал, — щунял дед, забираясь в окоп. Закурил и, разгоняя огоньком темноту, дед опять спросил, где спит Гришатка.

— Да вот он, — шепотом проговорил Степан и пожал деда за мосластый локоть, чтобы не шумел и не будил парнишку.

Дед Силантий, раскуривая цигарку, увидел напротив спящего под шинелью приемыша и заулыбался. «Ишь, в тепле да в норке, как сурочек», — подумал он.

— А относительно защиты редута, то будь покоен, папаша… В случае каких осложнений и я, и Гришатка… Все сообща пожалуем в редут. Это уж будь покоен.

Дед Силантий посидел минут пять в глубокой задумчивости, потом встал, выбрался из окопа, взвалил на плечо ружье и бодро пошагал в свой редут.

Оглушенная дневными боями степь ввечеру умолкла и то ненадолго. Из балок начали урчать выезжающие на позиции танки, тарахтели тракторы, на прицепе у которых волочились многотонные гаубицы, стрелки повзводно и поротно, шаркая в пыли, краем балки шли на передовую, чтобы сменить уставшие и поределые части, конные повозки везли ящики со снарядами и минами, колыхались чугунные котлы, пыхтящие разомлевшей капустой и пшенной кашей, в походных мастерских, ютящихся во впадинах, под обтрепанными кустами, клепали и залатывали пробитые и покалеченные танки, пушки, станковые пулеметы. И всюду солдаты рыли землю, делая окопы, траншеи, ниши в песчаной горе, блиндажи, землянки или просто одиночные ячейки.

В голой степи первое дело — земля. На земле спишь, землей укрываешься.

Прятались все — и рядовые и генералы. Никто не чурался земляных работ. Рыть приходилось всюду, где возможно. Обратный скат высоты, за которую зацепилась дивизия, был похож на огурец в разрезе. Все здесь подчинено и связано друг с другом. Костров мог наперед предугадать, где, кто и как будет вгрызаться в такую высоту.

Рыли на разных ярусах, смотря для чего и для кого. Внизу размещались штабы — грунт тут, во впадине, твердый, утрамбованный, скрепленный корнями старой травы и кустарника, — все семь потов прошибет, пока выроешь. Окопы и траншеи лежат в верхах, по гребню горы, и, хотя длина их непомерно большая, рыть песок нетрудно, особенно ночью, когда ничто не беспокоит — ни ихние самолеты, ни взвизг снарядов и мин. Днем на верхах опасно — того и гляди от пули кровью умоешься или под бомбежку угодишь — поминай как звали.

Приходилось вгрызаться и в середину яруса. Тут помещались капониры для стоянки «катюш». У гвардейских минометов своя тактика: стоят тихо, схоронясь под брезентом, а как дадут команду накрыть скопление пехоты или техники, выедут, пятясь задом, на позиции, «проиграют» и опять юркают под гору…

Последние дни и штабы приноровились. Сверху местность простреливается, внизу тяжелые бомбы глушат, заваливают землей, поэтому штабы стали гнездиться, как стрижи, в расщелинах отвесных гор: выдолбят ниши прямо в стенке и при бомбежке штабисты забираются туда. К тому же и рыть на склонах удобно: вороши песок лопатой, и он сам сползает вниз, гляди только, чтобы не обвалился.

И так до глубокой ночи — движение, лязг, стукотня, звон лопат, шорох ног, говор…

Ночь перебарывала. Все умолкало. Пыль, взбитая днем, ложилась на землю, воздух делался чище. И даже зной, несмотря на духоту лета, спадал, начинало знобяще холодить.

Утром Алексей Костров отправился в штаб разузнать, скоро ли подвезут боеприпасы.

Перешагивая через узкие щели и окопы, услышал снизу донесшийся голос:

— Какого лешего по головам ходишь!

— Ничего, браток, это я нечаянно…

— Проваливай, не тряси штанами!

Кто вас этому учил? — остановись, зло спросил Костров.

Снизу поглядел на него Нефед Горюнов.

— А, это ты, Нефедушка, — удивился Костров и — попрекая: — Нехорошо, дорогой, ругаться.

— Прости, товарищ капитан… Узнать бы, что там, на верхах, слышно? Будут сегодня танки? — спросил Нефед.

— Немец заявку не дает. Да и что тебе за беда, если танков нет?

— Устал я от этих сидений. Только и знаешь — пыль глотать. Можно разжиться махорочкой?

— Возьми, — и Алексей тремя сжатыми пальцами полез в кисет, вынул щепоть зернистых кореньев самосада.

Нефед поспешно протянул ладонь, а другою страховал снизу, чтобы ни крошки не рассыпать. Потом, попыхивая дымом, от которого скребло в горле, говорил с приметной обидой в голосе:

— Чего тебе не сидится на позиции? Совсем откололся. Начальству хочешь угодить!

— Ну, старина, загнул маленько, — усмешливо ответил Алексей, — Ты вот в норе, как крот, и никто тебя не выковырнет. А я там, в штабе полка, только и жду, когда пошлют, да еще под огонь.

— Не ерепенься. Навоюешься.

Вишь, какой ты! Сам по танкам соскучился, а меня сдерживаешь.

Отсыпав Нефеду еще махорки на две закрутки, Костров начал подниматься на гору. Шамкал отсыревший за ночь песок под ногами. Солнце уже взошло, залив весь восточный склон лучами и теплом.

Майор Аксенов, начальник штаба, взглянул на подошедшего Кострова, откинул назад взъерошенные волосы и сказал:

— Возьми, выпей. Сейчас прилетят, — И поглядел на ручные часы: немцы начинали бомбить по расписанию — ровно в восемь, ни позже, ни раньше.

Костров огляделся. Увидел при входе в узкую пещеру котелок. Обрадовался, думая, что это вода. Бережно взял в руки, понюхал — в нос шибануло спиртом. Поморщился.

— Тяни, чего ты жмуришься? Для сохранности духа, а то совсем вышибут.

«Водка так водка, — подумал Костров. — Заодно и жажду утолю». И он стал пить неотрывно, крупными глотками, пока не сперло дыхание и не обожгло горло. Уж–жа–с, не продыхнуть! Злющий огонь разошелся по телу, ударило в голову и в ноги. Натощак враз ослабел…

— Слабыш, такого от одного наперстка свалит, — усмехнулся капитан Судак и подал ему затертый и обмусоленный в кармане кусок сахара. Алексей грыз так остервенело, что, кажется, искры высекал.

Через некоторое время Костров услышал наплывающий гул. Самолеты шли грозно и тяжело — клиньями. Три… Еще три… Двенадцать… Двадцать один… Тридцать… Зарябило в глазах, со счета сбился. Они заходили из–под солнца. В лучах казались свинцово–расплавленными.

Еще издалека ворвался резкий, раздирающий душу звук.

Штабисты, сбиваясь с ног, просунулись в узкое отверстие пещеры. Костров согнулся, прижался к стенке песчаного лаза, закрыв собой вход. Звук падающей бомбы близился, скрипел воздух. Но сколько она будет лететь? Уж слишком долго. Костров на миг глянул кверху. Нет, бомбы — громадной черной сосули — не видно. Конечно, не бомба. А что же так пронзительно ревет? Как поросенка режут. Ах, вон кто — головной самолет сирену включил. Румынский. Этот, говорят, и не бомбит. Только подражает свисту бомбы. Страху нагоняет.

Но вот отвалилась бомба из–под брюха второго, третьего… Костров прижался плотнее. Кого–то втиснул глубже, а сам открытый — ни сесть, ни лечь. Стоял невменяемый. Бомбы рвались по изложинам балки. Сюда, наверх, долетали лишь крупные осколки. Шмякались, зарываясь в песок. Потом заклацали крупнокалиберные пулеметы. Стучали надсадно, как железные зубья в барабане молотилки. Еще сильнее прижался Алексей к стенке прохода. Ничего не соображал. И не видел. А воздух визжал, трясся. Ударялся о стенку горы — тесно ему. Не помня себя, Костров старался втиснуться в пещеру, чтобы хоть немного укрыться. Куда там — битком набита.

Самолеты пикировали и пикировали на гору, будто норовя поддеть ее. Одни, скинув бомбы, уходили. Сзади шли другие. Пока бомбили эти, первые повертывали на второй заход. И так вкруговую. Замкнутый смертный круг. Почти впритык, как связанные, ходили друг за другом самолеты по этому гремящему кольцу. И швыряли бомбы — нещадно и тупо.

Задыхалась от пыли балка. Задыхались люди. Поднятая взрывом рыжая пыль тяжело висела в воздухе. Солнце просачивалось сквозь пыль, как рваное пятно крови.

Тесно бились, сталкиваясь, потоки воздуха. Костров и все, кто был за его спиной, в пещере, услышали тяжко охнувший наверху взрыв. Алексей зажмурился. «Конец…» — ожесточенно подумал он.