— Смотрите только, чтобы отходящие немецкие войска не смяли ваши тылы. Раненый зверь вдвойне опаснее.

— Не сомнут, — заверил Ватутин. — Главное для меня — пробиться вот сюда, — он ткнул пальцем в Калач, — А потом этих… блуждающих тыловых… будем обкатывать!

— Ну–ну, обкатывай, — заулыбался Василевский. — Завтра перейдет в наступление и Сталинградский фронт. Надо, чтобы оба крыла сомкнули кольцо окружения именно здесь, в Калаче. А потом — самое трудное… Удержать в своих руках всю группировку, не дать выйти неприятелю.

Оба понимали: задача не из легких. Окружить — это половина победы, а подавить огромную массу войск — это уже сама победа. Понимали и то, что немцы, попавшие в окружение, будут отчаянно вырываться, захотят прорвать русское кольцо извне. Скорее всего, этот контрудар нужно ожидать из района Котельниково. Эту опасность предвидит Ставка.

— А с других фронтов не подбросят? — посомневался Ватутин.

— С каких фронтов? — загадочно прищурился Василевский.

— Ну, хотя бы со Среднего Дона — из–под Воронежа.

— Не выйдет! Не позволим снять ни одной дивизии.

Сами и там скоро перейдем в наступление.

— Ас Центрального фронта долго ли -перебросить авиацией? — спросил Ватутин. Для него, командующего войсками на главном направлении, все эти опасения были вовсе не праздными. От того, как сумеет немецкое командование высвободить силы на других фронтах, быстро сманеврировать и прийти на помощь гибнущим войскам, во многом будет зависеть успех или неуспех в донской степи. И эти опасения не раз возникали в Ставке, тревожили Василевского и раньше. Но сейчас он медленно заулыбался, тая какую–то важную новость и думая, сказать или нет, потом, наконец, не выдержал, проговорился:

— Насчет Центрального фронта опасаться не стоит. Ни шиша они оттуда не возьмут. Даже, наоборот, вынуждены будут латать дыры и там… Жуков туда выехал… Понял?

Ватутин закивал, потирая ладонь о ладонь. Но, погодя минуту, вновь усомнился:

— Ас Кавказа не могут перебросить? Расстояние не дальнее…

Василевский насупился, встал. Подошел к карте, долго глядел, поглаживая ладонью плашмя негустые пряди волос, аккуратно уложенные на лбу вбок. Так и не сказал ничего определенного, лишь повторил дважды:

— Возможно… Возможно…

И неспокойный голос, каким было говорено одноединственное это слово, передался и Ватутину. Это сжало его сердце щемящей болью.

Ночью в крытую машину к полковнику Шмелеву, чья дивизия была посажена на грузовики, десантами на танки и двигалась в полосе главного удара, привели двух пленных. Ординарец доложил о них в тот момент, когда Шмелев прилег на откидную железную скамейку.

— Какие пленные? — спросил Николай Григорьевич.

— Румыны.

— Тоже мне удивил! Обождут! — бросил Шмелев, укрываясь с головой шинелью.

— Товарищ полковник, важные персоны, — добавил протиснувшийся в машину следом за ординарцем капитан Костров. — Оба генералы.

— Генералы?! — Шмелев сбросил шинель, поднялся, надел китель. — Вводите!

Костров приоткрыл дверцу автомашины, крикнул наружу:

— Эй, Нечаев, давай их сюда: Да живее!

Первый был тонконогий, холеный, в высоко заломленной фуражке, чем–то напомнивший Шмелеву подсолнух с огромной рыжей шляпкой. Едва очутившись в машине, он со словами: «Пардон… Извиняюсь!» — хотел приложить к голове руку в приветствии, но задел о планку брезентового потолка и опустил руку, встряхивая от боли:

— Нехорошо, низко потолок!

Вы говорите по–русски? — удивился Шмелев.

— Малко–малко. Пардон! — ответил он с живостью в глазах.

— Садитесь, — предложил Шмелев и — обращаясь к ординарцу: — Подлей на всякий случай в гильзу бензин. Может затянуться собеседование.

Длинный, как шест, генерал охотно прошел вперед, к столику, и сел на раскладной стул. Второй — мешковатый, с землисто–черным лицом, заросший столь же черной щетиной, — не двинулся с прохода, стоял, жестко уставясь холодными глазами на русского полковника. Шмелев указал ему место рядом, на откидной скамейке. Но тот не сел и не подчинился голосу, стоял у двери, нервно стиснув зубы.

«Этого придется уламывать», — подумал Шмелев и дал знак ординарцу, чтобы принес закуски.

Длинный генерал заговорил о себе еще до того, как была принесена закуска. Он — работник генштаба румынских королевских войск, по его выражению, компетентен по русской армии, поэтому учил и знает русский язык.

— Что же эта компетенция подсказывает вам? — еле сдерживая усмешку, спросил Шмелев.

Не понял генерал, пришлось вразумлять, и только после этого он с живостью зацокал языком:

— Гитлер капут. Румынская армия надо быстро–быстро отвязаться от немецкой армии… Пардон, пардон! — невпопад произносил он слова извинения.

— Отвязаться — это разумный шаг, — сказал Шмелев. — Я только не понимаю, что вас раньше связывало. Зачем на нас пошли войною?

— Пардон! — приподнял настороженно руку генерал, — Румыны не хотели разбоя. Пук–пук и — сам давай русский плен.

Да, верно. Это случилось и с самим генералом–компетентом. После того как фронт королевской армии затрещал, Антонеску, давший согласие фюреру стать верховным главнокомандующим на Дону, но еще не вступивший в должность, этот выжидающий погоды полководец почувствовал, что трещит и его личная карьера, и срочно послал компетента–генерала узнать, каково истинное положение в армии. Генерал вылетел настолько экстренно, что даже не попрощался со своей соция8. Самолет должен был приземлиться на полевом аэродроме, далеко от линии фронта. И генерал–компетент был совершенно спокоен. Едва приземлился самолет, как он подхватил кожаный саквояж, начал пятиться задом по канатной лесенке и… попал в руки красноармейцев. У генерала–компетента глаза на лоб повылазили, но когда русские помогли ему сойти да еще поздравили с необыкновенной посадкой, он благоразумно решил, что лучшего и желать не надо — было предчувствие скорого падения режима Антонеску.

— Русский товарищ — хорошо. Плен — хорошо. Пардон! — нахваливал он свою судьбу, косясь, однако, на упрямого собрата. Тот стоял, пыхтя и отдуваясь в черные усы.

— Велите ему сесть. Иначе… — Шмелев не досказал, что будет иначе, но генерал–компетент по–своему понял намек и, подойдя, с силой дернул собрата за рукав, сказав при этом что–то обидное и ругательное.

— Дракул9! — в свою очередь, ответил ему упрямый генерал и все же не сел.

— Кусачий. Он своему шоферу чуть не оттяпал палец, — вмешался в разговор Костров.

— Где вы его подхватили? — поинтересовался Шмелев.

— История, — заулыбался Костров. — Вчера в обед, только мы остановились в овраге и начали откупоривать штыками свиную тушенку, гляжу: по лощине бежит к нам ихний солдат в барашковой шапке. Руками размахивает, кричит: «Фрумос, фрумос10!». Языка мы не знаем, но у меня в батальоне нашелся боец из Молдавии… Румын оказался шофером. Угостили мы его свиной тушенкой, вроде бы душою отогрелся. «Пошлите меня к своим», — начал просить румын. «Зачем? — удивился я, — Нажрался, а теперь тягу захотел». Перевели ему эти слова, а он затряс головой: «Нет, нет, — говорит, — Я приведу к вам своего генерала. Убьют еще… Зря человек пропадет…»

На этом месте Костров хотел было прервать рассказ, так как вошел ординарец с закуской, принес ломоть сала, разогретую говядину в консервной банке, кофе в термосе. «Пусть поедят, потом доскажу», — подумал Костров, но полковник заторопил его:

— Ну–ну, как было дальше?

— А дальше было так, — продолжал Костров, — Думаю, пока я по команде доложу, спрошу соизволения, суд да дело — тронемся вперед и генерала след простынет. Решаюсь: отпущу своей властью. «Нехай идет, не вернется, сукин сын, будет пенять на себя». Ждемпождем, уже плотно свечерело. Видим: к позициям по оврагу легковая машина ползет. Вроде бы не наша, при свете фар. Думаю, кто–то поживился уже трофейной. Подъезжает к нам. Выскакивает из нее шофер. «Фрумос!» — кричит и помогает кому–то вылезть с заднего сиденья. Внутри–то свет не гасился, и я из темноты сразу разглядел: фуражка у того в позолоте, через грудь шнуры, как у нас встарь носили… Ни дать ни взять генерал. Вытянул за шиворот вот этого… — указал Костров на лупающего глазами упрямого генерала. — Он как увидел русских, цап за кобуру. Но шофер, не будь дурен, схватил его сзади. Генерал начал отбиваться, за руку своего шофера тяпнул зубами… Тут мы на помощь подоспели. Связали ему руки. А шофер поднял спавшую с головы генерала фуражку, отряхнул с нее снег, но прежде чем надеть, погладил своему генералу волосы. Приговаривал да внушал ему: «Что ты, мой господин генерал, хотел делать с пистолетом? Уж не разбой ли, то есть войну, продолжать?» — «Как что, болван, застрелиться! Устав воинский диктует принести душу в жертву богу, чем врагам своим!» — «О, нехорошо, господин генерал, — переводил мне слова шофера шустрый боец–молдаванин. — Не надо торопиться на тот свет. Там кормить не будут, потому как грехов за вами много водится… Вся дивизия сдалась. Не захотела в ад… А вы, господин генерал, на жаровню еще можете угодить… А здесь — русские, и у них тушенка оче–ень вкусная…» Таким манером шофер привел своего генерала в чувство… Вы ему дайте закусить, он враз язык развяжет, — усмешливо закончил Костров и попросился идти, потому что ночью батальон снимается и его трудно будет, как выразился Костров, по степи ловить…