Это, казалось, обрадовало матроса, но минуту перегодя, он жалостно посмотрел на младшую, белокурую Верочку и обратился к Наталье, ехавшей в гимнастерке:

— Вы, похоже, уже служили и, может, успели хлебнуть горя, но зачем ее–то везете… Девчонка.

— Прямо уж! Разве одним только пожилым и воевать?

— Да… Вот и… пожилым я выгляжу? — покраснел парень.

— А вас это сердит?

— Наоборот, хочу выглядеть старше, да не получается.

— Отпустите бородку, — посоветовала Верочка, вызвав усмешку на лице парня.

— Нет, серьезно, зачем вы везете ее под пули? Ведь она совсем еще птичка, из гнездышка выпала.

— Будет вам, — отмахнулась Верочка, — а то разобижусь.

— На меня обижаться не надо. Я ради вас… Кому это взбрело в голову призвать? Сидят там, тыловые крысы! — разгорячился, было, матрос, но Наталья поспешно успокоила:

— Не волнуйтесь, никто ее не призывал в армию. Она едет на трудовой фронт.

— А вы думаете там легче? — страшно удивился парень. — На фронте хоть отдушина бывает, когда из боя выводят… А там просвета не будет видеть… Не калачи едет есть. Завод — военный объект, где строго, дисциплина железная…

— Не люблю, когда кто–то меня жалеет! — вспылила Верочка.

Впервые, кажется, так сказала младшая сестра, а Наталья обрадовалась и подумала, что она уже совсем взрослая, в обиду себя не даст и ее можно свободно пускать одну в дорогу.

С начала лета, когда германские войска растекались по южному крылу Восточного фронта, Адольф Гитлер был в хорошем настроении. Из Восточной Пруссии, от куда, конечно же, далеко было управлять ходом войны, он переехал с верховным штабом, со свитой адъютантов и секретарей на Украину. Ставка разместилась в пыльном, внешне неприметном треугольном лесочке, на большой дороге, в 15 километрах от Винницы.

Штаб–квартира фюрера почти ничем не отличалась от его постоянных резиденций: и тут, под землей, в бункере было просторно, так же был застелен мягкими верблюжьими шкурами пол, так же стоял в углу огромный глобус. Если что и было помехой, так это вредный для зрения электрический свет, горящий днем и ночью, искусственно нагнетаемый воздух, но в войну такие неудобства и он привык терпеть.

По обыкновению, Гитлер вставал рано и, выпив чашку кофе, поднимался из железобетонного бункера наверх. Заложив одну руку за пояс, а другой то и дело поправляя косую челку, спадающую на правый глаз, он прохаживался по бетонированной дорожке. В эти минуты никто не имел права мешать ему. Даже старший адъютант Шмундт старался держаться поодаль, срывая от нечего делать на ходу листья и разминая их в пальцах. Все знали: фюрер думает, фюрер решает исход войны. Рядом вышагивала свирепая овчарка, которая охраняла его покой. Только изредка Гитлер останавливался возле куста диких роз, тщетно нюхал блеклые и непахнущие лепестки и опять шагал, слегка сутулясь.

Минут через десять он поворачивал к вольеру с металлической сеткой, за кото. рой, навострив уши, стояла пятнистая серна. Этот молодой горный козленок был привезен из австрийских Альп по настоянию врача–психиатра, видевшего в этом одно из средств избавления фюрера от нервных потрясений. С самого начала серна вела себя отчужденно и строптиво; она не хотела принимать пищу ни в то время, когда находилась одна, когда скрыто подбрасывали ей еду, ни из рук самого Гитлера, что приводило в отчаяние грудастого немца, приставленного за ней ухаживать. Ее кормили насильно, разжимая рот и выдавливая молоко из соски. Потом Гитлеру надоело церемониться. Глядя, как при одном его появлении серна металась и со всех ног шарахалась в глубь вольера, он распорядился взять ее голодным измором.

Подойдя сейчас к железной сетке, Гитлер нисколько не удивился, увидев, как исхудала серна. Тонкие, изогнутые, будто сломанные ноги, шерсть дыбилась клочьями; ему даже повиделись капающие у нее из глаз слезы.

— Гордыня, кажется, сдалась. Проси же пощады! — усмехнулся Гитлер и достал из кармана припасенную для нее морковку, поманил к себе. Но серна — вот уж дикое племя! — испуганно фыркнула и забилась в дальний угол. Огнем сверкнули на него ее дикие глаза.

«Вот так и победа, — привыкший к мистике, подумал Гитлер. — Не дается в руки. Но ничего. Приручу», — и он, уходя, бросил у клетки морковь.

В подземной штаб–квартире его поджидал фельдмаршал Кейтель с кипой донесений от наступающих войск. Последние недели Гитлер только и жил этим: летняя кампания развернулась целой серией внушительных побед, которые здорово тешили его честолюбие. Под Харьковом войска Красной Армии разгромлены и пленены. В Крыму, в Керченском проливе, потоплены русские полки. На среднем Дону в результате танкового прорыва ворвались в Воронеж. А дальше, дальше как события развивались — дух захватывает! Фельдмаршал Лист поднял флаг на высшей точке Кавказских гор — Эльбрусе. Генерал Паулюс передовыми частями вклинился в Сталинград и вышел к Волге…

— Честное слово, Берлин не успевает присылать Железные кресты! — польстил Кейтель.

Г итлер покашлял от удовольствия.

— Война на Восточном фронте подходит к концу. Еще небольшое усилие — и Россия падет. Я оставлю большевиков без нефти, без угля, без пшеницы… И приду в Москву, откуда они совсем не ждут, — со стороны Урала. А там — Персидский залив. Индия. Весь мир будет у моих ног!.. — Гитлер указал пальцем на пол. — Когда–то меня пугали, что придется вести войну на два фронта. Старые генералы запугивали. Пророки! Где он, второй фронт, где? Мыльный пузырь. Англичане боятся его как черт ладана. Да и не с чем его открывать англичанам. У них всего восемь дивизий, да и те пуганые. Жди, когда доползет улитка…

Злые, лишенные мысли глаза Кейтеля ненатурально заулыбались. Он расчувствовался, порывисто взбросил кверху руку — хайль Гитлер! — после чего, как это и случалось не раз, из уст Кейтеля лился поток хвалебных слов, но Гитлер, зная привязанность фельдмаршала, не хотел ставить его в положение откровенного лакея. Он лишь кивнул в знак признательности, откинув за спину руки.

— Мой фюрер, — не удержался, однако, от похвал Кейтель. — Ваша идея — наступать через Иран к Персидскому заливу — очень перспективная. Дайте приказ, и все будет сделано по вашему велению.

— Я уже отдал распоряжение Герингу, — отвечал Гитлер, — стягивать специальные нефтяные бригады для освоения Кавказа, экспедиционные силы для действий в Персии. И пора уже подбирать администраторов, способных управлять этими областями.

— В свою очередь, я прикажу клеить персидские карты, — выдохнул Кейтель, и, спросив соизволения, фельдмаршал удалился.

Гитлер теперь не чувствовал себя в одиночестве. И не потому, что к нему на фронт приехала любовница Ева Браун. Она провела лето на курорте в Вис—Бадене и выглядела удивительно свежей, с каштаново–шершавыми от загара плечами. В первый день, как приехала, Ева выпытала у кого–то, кажется у дышащего здоровьем подполковника, коменданта ставки, что фюрер бьется, не в силах приручить горную серну. Она вошла в вольер, и худая, с выпученными глазами дикарка начала брать пищу у нее с ладони.

— Адольф, — сказала Ева наедине ему вечером, — серна, которая тебя чуждается, вовсе не лишена прелести. Она уже свыклась со мной.

Это немного обидело Гитлера. Он похмурился, заявив, что если серна не хочет от него брать пищу, то он принудит ее ходить на задних ногах и кланяться ему.

— Возможно, Адольф. Я не спорю, — ответила Ева. — Но только обращайся с ней мягче: у тебя один вид какой–то такой… не лояльный!

Игривая болтовня Евы его развеселила, он заулыбался, небрежно разметав на спинке дивана длинные руки.

Да, Гитлер вовсе не был одинок, как раньше, особенно после битвы за Москву, когда немецкие рубежи затрещали по всем швам. Ныне вернулась к нему фортуна.

Все были без ума от него, все боготворили. Свита адъютантов и секретарей ластилась к фюреру потому, что это было у них в крови; офицеры и генералы ставки старались чаще попадаться ему на глаза ради новых чинов, званий и наград; командующие, приезжающие с фронтов, чаяли то же самое, с той лишь разницей, что не могли каждодневно бывать на виду у фюрера, но всякий раз ждали от него поощрительных телеграмм и приказов…