— А румынская нефть? — спросил Василевский.

— Сколько добывается ее сейчас — этого недостаточно немцам для ведения войны. К тому же мы бомбим Плоешти… Ну, послушаем Жукова о Сталинграде.

У Жукова протяжный, медлительный, вроде бы задумчивый голос. Теперь же он говорил напряженно, не скрывая перед ним, Верховным главнокомандующим, критической обстановки и не стесняясь в выражениях. Он говорил о том, что войска северного крыла фронта отчаянно бросаются на штурм, гибнут на высотах. Вторые эшелоны, несмотря на бомбежки, выходят на позиции и тоже гибнут. Сталинград спасают два фактора: стойкость защитников самого города и штурмы северного крыла наших войск. Без этого город не выдержал бы осады. Но должен прямо сказать: эти штурмы обходятся большой кровью… И мы держимся только на сознании да, да, на железном сознании наших солдат… И виною всему… Всему виною неорганизованность, торопливость в подготовке штурма или контратак, неспособность…

Сталин поморщился, перебив его:

— На кого злишься?

Жуков помедлил, соображая, как ответить.

— На себя, — сказал он помимо воли, — На то, что в такой горячке невозможно что–то решительно предпринять, значительно улучшить.

— На меня злиться не надо, — продолжал свое Сталин, и лицо его стало мрачным.

Наступило тягостное молчание. Василевскии, человек чувствительной и мягкой души, улыбнулся Сталину, как бы подбадривая его. Жуков наклонил голову.

Выдержав паузу, Сталин спросил:

— Что нужно для продолжения операции и для того, чтобы ликвидировать немецкий коридор?

Жуков приподнял насупленные брови. Слова были обращены к нему. И он доложил, что для этого нужны минимум одна армия, полнокровный танковый корпус, две–три танковые бригады, 400 стволов артиллерии и дополнительно не менее одной воздушной армии.

Василевский поддержал его расчет.

Сталин достал свою карту с расположением резервов Верховного Главнокомандования и минут десять рассматривал ее.

Тем временем Василевский и Жуков отошли подальше, в угол кабинета, и очень тихо разговаривали между собою о том, что надо искать какое–то иное решение сталинградской проблемы.

— А какое иное решение? — подняв голову, спросил Сталин.

Его вопрос был неожиданным. Никогда не думалось, что у Сталина такой обостренный слух. «Как у профессионального скрипача», — подумал Жуков.

Оба — Василевский и Жуков — подошли к столу.

Сталин сказал:

— Вот что: поезжайте в генштаб и подумайте, что надо предпринять в районе Сталинграда, откуда и какие войска можно перебросить для усиления Сталинградской группировки, а заодно и подумайте о Кавказском фронте. Завтра в 9 часов вечера мы соберемся здесь и обсудим ваши соображения.

На другой день Сталин принял их в 22 часа.

Поздоровавшись за руку, Сталин заговорил хмурясь:

— Дельцы! Советский народ сотнями тысяч отдает свою жизнь в борьбе с фашистами, а Черчилль торгуется из–за десятка «харрикейнов», а их «харрикейны» — дерьмо. Наши летчики не любят эту машину… Ну, что надумали? Кто будет докладывать?

— Кому прикажете, — ответил Василевский. — Мнение у нас с товарищем Жуковым одно.

Сталин начал рассматривать карту.

— А что это за стрелы?

— Это направление ударов фронтов, — ответил Александр Михайлович Василевский.

— А что это за Юго—Западный фронт?

— Этот фронт нужно создать заново, — доложил Жуков. — Юго—Западный фронт будет наносить главный удар по глубоким тылам. Навстречу ему нанесет вспомогательный удар Сталинградский фронт. Донской фронт будет наступать в излучине Дона, нанося также вспомогательные удары во взаимодействии с другими фронтами.

Сталин тяжело вздохнул.

— Сейчас у нас не хватит сил для такой большой операции.

— Мы подсчитали, — убежденно сказал Василевский, — через сорок пять суток мы сможем обеспечить силами и средствами такую операцию и подготовить ее во всех отношениях.

Сталин походил по кабинету. Подойдя к столу, полистал календарь, снова прошелся и, наконец, сказал:

— Ваша идея заслуживает внимания. Вернемся еще, товарищи, к этому вопросу, а сейчас главное это удержать Сталинград.

Подошел Поскребышев и вполголоса сообщил:

— Еременко просит разрешения доложить.

Сталин подошел к телефону и сказал: «Да». Переговорив, повесил трубку и хмуро объявил:

— Противник подтягивает к городу танковые части. Надо ждать завтра нового удара. — Затем, обратившись к Василевскому, сказал: — Прикажите немедля передать 13–ю дивизию Родимцева в распоряжение Еременко и посмотрите, что еще можно туда двинуть.

Прощаясь опять же за руку, Сталин предупредил:

— То, что мы с вами здесь обсуждали, кроме нас троих, никто не должен знать.

В лихорадке сражений, в огорчениях и тревогах жил и командующий Еременко. Теперь на его плечи взвалили два, правда со своими штабами, фронта Юго—Восточный и Сталинградский. Мера эта была временная, и, наверное, будет прислан на один из фронтов кто–то другой. Пока же командующим обоими фронтами оставался в одном лице он, Еременко. И то, что поручили командовать фронтами не кому–то другому, а именно ему, вдвойне заботило Андрея Ивановича.

…Была поздняя ночь. Тревожащие звонки пока не раздавались в блиндаже командующего. Мозг и нервы отдыхали. Спать не хотелось. В голову лезли разорванные мысли, уходили одни, приходили другие, ни на чем подолгу не задерживаясь. С утра начнется сражение, и опять звонки, опять тревога. Он вдруг представил себя в положении ломовой лошади, на которую взвалили груз. Груз непомерно тяжелый, а надо выдержать. И пусть висит на нем этот груз, пусть душит хомут, — все равно надо выдержать, такова судьба…

Ощущение времени в блиндаже, освещенном искусственным светом, терялось. Командующий и не заметил, как уже наступило утро. Он повесил на грудь огромный бинокль и, опираясь на палку, так как беспокоила рана ноги, медленно и устало зашагал наружу.

Осторожно и тихо, боясь поскользнуться на мокрых от росы ступеньках, командующий поднимался на крышу. Простым глазом разглядеть улицы и площади было почти невозможно в этот час. С реки на город наползал туман. А может, это дымы, может, опять что–то горит как раньше нефть? Поспешно вскинув бинокль, он увидел лениво стелющийся туман, а город лежал в развалинах, как уставший воин. Немного погодя послышались одиночные взрывы, часом позже они слились в сплошной гул.

Началось…

Командующий вернулся в блиндаж, на все пуговицы расстегивая душивший его китель, огромным полотенцем вытер на груди и лице обильный пот, проступавший словно после бани. Потом вызывал штабистов.

— Наступать! Наступать! — требовал он с горячностью и вспоминал свои слова, которые он сказал Сталину, когда его назначали сюда: «Моя «военная душа» больше лежит к наступлению, чем к обороне, даже самой ответственной».

Ему докладывали, что дивизии обескровлены, «нет матерьяла», как называл теперь Ломов живые человеческие жизни, а командующий вынужденно стоял на своем.

Обе воюющие стороны вцепились друг в друга смертной хваткой.

Немцы, подгоняемые из винницкой ставки приказами Гитлера, из кожи лезли вон, чтобы захватить Сталинград; русские же, прижатые к волжскому берегу, борясь в дымных и горящих развалинах, стояли упорно, а северное крыло наших войск кидалось на штурм, который был поистине великим и трагическим делом людей, презревших смерть.

Бывают у человека минуты, полные отчаяния и отрешенности от всего земного, когда личная жизнь становится ему не дорога, и он вовсе не думает, будет ли жить сегодня или завтра. Не чувство опасности и не страх смерти владеют в эти минуты человеком, а какая–то иная, могущественная сила, неподвластная разуму самого человека, очутившегося в безвыходном положении. Такие минуты переживали в развалинах Сталинграда, севернее и южнее города тысячи и тысячи наших бойцов.

На стол командующего ложились сводки, которые бы в иных случаях и в иной обстановке могли потрясти душу. Но теперь, несмотря на то что многие дивизии настолько сильно поредели, что их состав исчислялся всего двумя–тремя сотнями бойцов, а от некоторых полков оставались только одни номера, — командующий, глядя на эти сводки, был удручающе мрачен и все–таки вновь приказывал: «Наступать!»