Недолго после этого ломался упрямый генерал. Как услышал запах жаркого, зацокал языком и сам присел к краю стола. Поначалу ординарец Шмелева и часовой за дверью оружие — один пистолет, другой автомат — держали наготове, боясь, что случится какая–либо оказия. Через некоторое время и ординарец и часовой поняли, что оружие в таком случае неприменимо, и в этом окончательно убедились, когда Шмелев, откупорив флягу, начал угощать гостей водкой, и прежде упрямый генерал до того подобрел, что полез через стол к русскому полковнику лобызаться.

В свою очередь, генерал–компетент забирал в кулак свой подбородок, оглаживал, приговаривая:

— Русский — хорошо. Придет время, и мы будем добрый соседи. Пардон!

Не знал Шмелев, не задумывался в ту горячую пору, какие будут отношения — добрые или плохие. Но кажется, в словах генерала–компетента была правда.

Связь — нерв армии. Это — вожжи наездника, правящего конями и своей судьбою, чтобы не разбиться во время бешеной скачки.

Связь приносит радость победы. В трагические минуты она передает и последний сигнал: 505.

С первого часа, когда русские перешли в наступление, по проводам и без проводов на немецкие боевые позиции, на командные пункты, в штабы и гарнизоны передано было зловещее слово: «Тревога».

Еще не понимал никто, что случилось и откуда надвигается опасность. Но запрашивать уже было поздно. Гром артиллерии заглушил голоса и перебил проводную связь. Пытались войти в радиосвязь, но и упрятанные в бункеры аппараты оказывались навсегда похороненными от взрыва тяжелых снарядов…

В эти первые же часы совершенно лишились связи дивизии, находящиеся западнее Дона. Не одна, а все дивизии. Немецкая станция потеряла связь с 1–й румынской танковой дивизией и вообще со всеми румынскими и итальянскими дивизиями. Радиостанции 44–й, 384–й и 376–й пехотных дивизий были разбиты, захвачены или взорваны. Радиостанции 4–го корпуса, 4–й танковой армии и командования 6–й армии находились гдето далеко, их голоса не были слышны.

22 ноября была нарушена радиосвязь командного пункта 6–й армии с группой армий «Дон». Тяжелый и сырой бункер, в котором размещалась штаб–квартира, самому командующему Паулюсу напоминал склеп. Генерал сидел в нем, как заживо погребенный.

Было так, как всегда было в немецкой армии: там, где порядок представляется солдатам правильным, они не теряют разума. Где они этого порядка не видят, легко поддаются панике, теряют рассудок и цепенеют.

Немцев охватил страх перед явным поражением, и они ждали своей участи. Подземный бункер, громко именуемый штаб–квартирой командующего, находился, как казалось раньше Паулюсу, в отдаленном от линии фронта месте, на западном берегу Дона — в станице Голубинской. Отсюда Паулюс домогался соединиться со штабквартирой 4–й танковой армии. Эта связь была страшно необходима, так как оба они — и командующий 6–й армией Паулюс, и командующий 4–й танковой армией Гот — долго воевали вместе, вошли в Сталинград, и теперь оба были ответственны за судьбу двух армий, которые застряли в городе и над которыми нависла угроза окружения. Генерал Паулюс приказал беспрерывно посылать радиограммы Готу, сам стоял у аппарата в тщетной надежде, когда тот отзовется. «А может, что случилось? — поразмыслил, успокаивая самого себя, Паулюс. — Ну, конечно… Не оставит он в беде. Храбрый и достойный немецкой традиции полководец вот теперь, в трудную минуту придет на помощь…»

Оставим пока Паулюса со своими тревогами и мытарствами у молчащей радиостанции и перенесемся в Бузиновку, которая тоже расположена на западном берегу Дона. Здесь в ночь с 21 на 22 ноября в крестьянской избушке, стесненной на небольшом участке, работала оперативная группа 4–й танковой армии. При жалком свете свечи, которую все время задувал врывающийся через разбитые окна зимний ветер, командующий Гот и его ближайшие сотрудники переживали тяжелые часы, изматывающие нервы до предела. У них был один–единственный телефонный аппарат, но и тот не издавал ни звука. Вначале Гот поддерживал связь с помощью мотоциклистов, рассылаемых во все концы. Сейчас нужда в мотоциклистах отпала. Чтобы узнать положение собственных войск и противника, не требовалось теперь даже напрягать слух: во всех уголках поселка взрывались боеприпасы, объятые пламенем, а «рус фанер» (так были прозваны немцами самолеты У-2) все еще сбрасывали бомбы. От гула катящегося по степи боя дрожала маленькая хата, дрожал Гот. Мысль о плене, отвергнутая богом и строжайшими приказами фюрера, сменилась в голове Гота не менее тяжкой мыслью о самоубийстве…

В таком положении командующий армией Гот получил телеграмму из верховного штаба. Она была принята штабом армейского корпуса в самую последнюю минуту, когда связь этого корпуса с внешним миром навсегда оборвалась; Счастливая или несчастливая телеграмма об этом лучше судить самому Готу: в ней содержался приказ о том, чтобы он, Гот, сдал все соединения и все танки 6–й армии, а сам прибыл в район Цимлянской. На ходу проклиная русских и самого себя — кстати, он имел неистощимый запас немецких ру гательств! — генерал Гот подхватил кое–какие папки с секретными документами, вместе с начальником штаба вломился в машину и в густом тумане на рассвете умчался на взлетную площадку. Летели порознь, на двух самолетах. Так было заведено у высшего немецкого командования: если одного убьют, другой уцелеет. Пилотам с большим трудом удалось достигнуть долины реки Дон, — летели над самой землей, ориентируясь по телеграфным столбам. До остальных работников оперативного отдела ему, Готу, теперь не было дела: им он приказал двигаться на сухопутном транспорте.

Суматоха творилась в эти часы и в штаб–квартире Паулюса. Станица Голубинская лежит в пятнадцати километрах северо–восточнее города Калач, и эта близость к линии фронта тревожила командующего. Сидя в бункере, скованный по рукам и ногам, так как связь была прервана, а выезжать на передовые позиции откровенно побаивался, он все же надеялся на какое–то чудо, могущее изменить положение.

Паулюс мысленно уже порывался отбыть в Нижне—Чирскую, и за это никто бы его не упрекнул. Дело в том, что станицу Голубинскую с ее тяжелым и сырым бункером командующий должен был покинуть еще три недели назад, так как постоянные зимние помещения для расквартирования в Нижне—Чирской были уже готовы.

Но теперь командующий медлил, полагая, что часом дело не поправишь, а терпение будет расценено фюрером как стойкость и доблесть полководца. Ведь было же такое под Харьковом, и Гитлер узнал, похвалил… Паулюс сейчас ждал мотоциклистов, посланных на разведку в район Донской возвышенности, ждал, когда наконец наведут проводную связь хотя бы с ближним армейским полком резерва. Поглядел на часы, поморщился: уже позднее утро.

В это время в бункер вместе со стужей холодного воздуха вломился адъютант полковник Вильгельм Адам.

— Господин генерал, танки… Русские танки… вижу!

— Где? — спросил Паулюс, враз потемнев.

Адам замотал головой, указывая на выход. От страха он потерял голос.

Паулюс, нервно поджав тонкие губы, выскочил из бункера. Никаких танков вблизи не было, лишь расхаживал взад–вперед часовой с автоматом на груди да стоял бронетранспортер под заснеженными акациями. Паулюс прошелся к наблюдательной вышке, увидел наверху солдата, отогревающего в коленях руки, спросил, не замечено ли движения противника.

— Движение замечено. Но то наши доблестные танки идут!

По деревянной лесенке Паулюс торопливо забрался наверх. Приставил к глазам бинокль. Цейссовские стекла выхватили из округи и приблизили вплотную Донскую возвышенность и на ней группу танков, которые направляли стволы своих орудий прямо на вышку.

— Болван! Это же русские танки! — трагическим голосом крикнул Паулюс, и, прежде чем командующий успел спуститься с лесенки, солдат–наблюдатель полетел вниз кубарем.

Даже по тревоге никогда так быстро не поднимался штаб армии, как в эти минуты. По тревоге обычно нужно успеть забрать все и вся, что не нужно — сжечь, но теперь, в минуты панического бегства, оставили в бункере мебель, аппараты связи, койки и спальные мешки, оставили часть автомашин, оставили склады, оставили жестяные коробки кинолент роты пропаганды, оставили казино. И самих себя могли бы оставить, да ловкий и пронырливый адъютант Адам сказал: