— А можно мне дуть? Ветерок на него нагонять? — простодушно спросила Верочка.
Наталья вымученно улыбнулась.
— Что это за хворь такая? — вмешалась Христина.
— Ослабел, Силы подкошены, — ответила Наталья. — Солнечный удар…
Почти час лежал Митяй, не приходя в себя. Наталья сидела рядом, время от времени проверяла пульс. И какой же радостью засияло ее лицо, когда Митяй дернул пальцами, сильно вздохнул и открытыми, полными удивления глазами встретился с ее взглядом!
— Ты? Наталья?! Да что это? Где я?..
— Лежи, лежи. Не надо шевелиться, — поправляя сползший с груди лист, молвила Наталья.
Она знала: помощь оказана, но еще пролежит в постели Митяй.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Трудно стало Аннушке, когда слег Митяй: все свалилось на одни плечи. А пора приспела горячая — и просо артельное жать, и в огороде неуправка, и дом, и скотина, да и за Митяем нужен догляд. Почернела в неустанных хлопотах Аннушка, сгорбилась, а за всем не успеть. Трудно вздыхала она по ночам, не находя места намученному телу, стонущим костям. С рассветом вставала разбитая, неотдохнувшая.
— Ах ты, господи, грехи наши тяжкие… — еле слышно бормотала Аннушка, затапливая печь и стараясь не греметь кочергами. — Не разбудить бы старого. Рань–то какая. Поди, еще никто и огня не раздувал, — говорила она вслух, а думы шли далеко, опережая одна другую.
Начался новый трудный день. Забот по горло. И как одной управиться? И силы уже не те… А успеть надо: ох и долгая зима впереди — не запасешься всего, и ума не приложишь, как жить?
Аннушка суетилась у печи и не расслышала робкого стука в дверь. А когда стук послышался громче, вздрогнула, непонятливо огляделась. «И кто бы это мог спозаранку?» — недоумевала она, открывая щеколду и не сразу заглушая в себе горькие думы.
На пороге с плошкой в руке стояла Верочка. Еще не прибранные волосы лохматились, она потирала заспанные глаза.
— Никак ты, Верунька, — приветливо удивилась Аннушка. — Ну, заходи, заходи, пташка ранняя, — и, пропуская Верочку, спросила: — Зачем такую рань? По делу али как?
— За огоньком, тетя Анна. У нас что–то погас, — зябко поеживаясь от утренней прохлады, ответила Верочка и прошла в кухню. Она остановилась у разгоревшейся печи, протянула одну руку к огню, будто вбирая его в себя. Смотрела не мигая на пламя, текучей струей улетающее в трубу, смотрела то ли в блаженном недумье, то. ли предаваясь каким–то своим трепетно–радостным мыслям, мечтам.
Аннушка внимательно поглядела на нее сбоку. «Невеста уж», — подумала она и, спохватившись, взяла поставленную на загнетку плошку.
— Сейчас, доченька, угольков тебе дам, яреньких, — выгребая угли пожарче да покрупнее, Аннушка закатывала их рогачом в плошку и все поглядывала на Верочку, радуясь и дивясь ею.
По лицу Верочки пробегали сполохи. В этой веселой игре света Верочка казалась то рдяным цветком, толькотолько распустившимся, еще не отряхнувшим ранней росы, то былинкой, жадно тянущейся к теплу, к простору. В добрых, притуманенных грустинкой глазах виделось, что в ее сердце происходят какие–то тайные, скрытые перемены, что оно чем–то согревается все теплее и теплее…
— Пригожая ты моя, — разогнулась Аннушка, подавая плошку. — Бери, растапливай свою печь.
Верочка повернула голову, посмотрела на Аннушку, медленно взяла в обе руки плошку, дунула, оттопырив губы, на синие языки пламени, бегающие по углям, и, не поднимая глаз, спросила:
— А как дядя Митяй? Ему лучше, он поправляется, да? — в голосе чувствовалась робость.
— Полегчало малость. Да слаб еще больно, не встает. — Аннушка вздохнула. — Ох, горюшко, горюшко! Уж скорей бы поправлялся. — Доверительно добавила: — Трудно мне одной. Ой как трудно, дочка!
— Тетя Анна, — встрепенулась Верочка, — можно я приду в чем помочь? — И она просительно заглянула в глаза Аннушке.
— Да у тебя и своих хлопот поди хватает.
Но Верочка настойчиво повторила:
— Можно, а? — и, приняв молчание за согласие, радостно заулыбалась.
С той поры все чаще наведывалась Верочка в избу Митяя. Долгая к ним стежка, лежащая через выгон, начала было совсем зарастать, после того как сваты повернулись друг к другу спинами, и только Верочка негласно и тихо вновь торила ее.
Аннушка не могла нарадоваться на свою нежданную помощницу, а та с девчоночьей сообразительностью находила все новые и новые возможности. То ворвутся в избу пацаны («Тетка Анна, иди принимай веники, у крыльца свалили!» Аннушка только всплеснет руками: «Господи, откуда?» — «Верка Игнатова прислала»), то придет с поля, а вода в кадку уже наношена, то увидит в катухе вязанку свежей с огорода травы…
А однажды собрала Верочка ребятню разную и устроила с нею игру «в большие лепешки». Дотемна слышались со двора визг, брызг, смех, плеск — ребята, заголясь чуть не до пупа, месили натасканный из катуха навоз, лили в него воду, снова месили, снова лили и снова месили…
Всем этим заправляла Верочка, едва успевающая наполнять формы. А назавтра перед избою Митяя уже сохли на солнце аккуратными рядками сложенные кизяки. «Будет чем топиться зимой», — растроганно думала Аннушка, радостно принимая Верочкину помощь.
Вначале Митяй и Аннушка не придавали этому особого значения. Думалось, что все это просто по старой сватовской привычке. Но однажды Верочка проговорилась Аннушке о письме от Алексея. Задумалась Аннушка, начала как–то пристальнее приглядываться к девчонке.
«Господи! Вот бы бог свел… Неужто это судьба Алешки? А и то сказать, повзрослела. Хлопотлива, уважительна и собой удалась. Пожалуй, и Наташке не уступит. — Подумав об этом, она сейчас же пугливо отгоняла от себя мысль: — Что же это я, креста на мне нет? Грехто какой… При живой–то жене… Какие пересуды пойдут».
Пугала себя, гнала эту думку, а за Верочкой еще пуще доглядывала. Маялась в душе, если не видела ее, люто ревновала, стоило кому из мальчишек заговорить с Верочкой.
Как–то забираясь под полог спать, Аннушка ровно бы невзначай, спросила:
— Чего–то Веруньки нынче не было видно. Без меня не заходила?
— Нет. А что?
— Да так…
Митяй, услышав вздох, повернулся к жене:
— Чего ты, мать, все печешься о ней? Будто она тебе родней доводится.
— Эх, Митюшка! А и впрямь окривел ты? Да неужто не видишь?
Аннушка придвинулась и горячо зашептала:
— Сдается мне, приглянулась Алешке она.
— Да ну?
— Крест господний! Письма шлет ей.
— Тебе–то откеда известно? — ухмыльнулся Митяй.
— Сама надысь проговорилась. Щечки аж налились огнем.
Митяй растерянно почесал переносицу: «Ну и ну, вот чудеса…» Он лежал, пощипывая подбородок, тужился понять, хорошо это или плохо. Вначале вскипел было:
— Еще одна свистулька. Весь род их, Игнатьев, ветрогон сплошной. Не хочу я ни Верочек, ни химерочек. Накумился, хватит! — Но вспомнил о новом доме, который с таким старанием клали, о длинных беседах со сватом, о рыбалке — и словно кто подмыл душу, смягчил ее волшебным маслом.
— А что, мать, чем Верка не пара? Лишь бы возвернулся Алешка, такую свадьбу справим — закачаешься. Назло вертихвостке той… А Игнат нам ко двору. — И Митяй, затаив дух, опять радостно принимался думать о том, как он помирится со сватом, как опять наладится их согласная жизнь.
— Да боюсь, молоденькая очень, — посомневалась примолкшая было Аннушка.
— Эх, мать! Да про себя вспомяни. Какая же ты за меня пошла? Юбчонка еще на тебе не держалась.
Долго думала свою думу Аннушка. Ворочался, не давал себе уснуть и Митяй.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
На военной дороге машины, машины…
Дощатые красные стрелы указывают путь на север от Сталинграда, в излучину Дона, и редко какая машина с этого дорожного поста сворачивает на юг, к волжским переправам.
Утром, простясь с товарищами, Степан Бусыгин взглянул на окопы, на степь, примолкшую за ночь, и зашагал в балку. Часом позже он вышел на контрольно–пропускной пункт, чтобы на попутной ехать на волжскую переправу, толкался среди машин, заглядывал в спущенные окна кабин и нетерпеливо спрашивал:
