Все приготовив, Наталья устало разогнула спину:

— Теперь начнем лечиться. Ты откинь голову.

Паршиков прислонил затылок к высокой спинке стула, пошевелил головой — удобно и закрыл глаза. По лицу мягко заскользила мокрая вата, что–то слышно шипело и пощипывало. Больно не было. «Умелая, — удовлетворенно подумал Паршиков и похвалил себя за то, что обратился сюда. — В чужом–то месте с документов бы начали. Попробуй докажи, кто ты, что…»

Лицо, смазанное мазью, больше так не беспокоило. Вместо огненной боли чувствовался приятный холодок.

— Все, Паршиков. Можешь открывать глаза, — както очень спокойно и просто сказала Наталья и добавила: — Легче?

— Куда там! — радостно подтвердил Паршиков. И, выпрямляясь, спросил: — Все?

— Теперь выпьешь лекарство, и будет все. — И она поднесла к его губам кружку с мутной водой. Паршиков заглянул, понюхал. Ничем не пахло. Помедлил тревожно: «Не дала бы отравы».

— А ты вот что, сперва сама попробуй. — И он хитро заглянул в глаза Натальи.

— Боишься? Зря. — Она улыбнулась и отпила два глотка, — Теперь будешь пить?

— Теперь буду, — И на всякий случай спросил: — А оно горькое?

— Нет. — Наталья чуть пожала плечами. — Как маленький. Пей. Оно сладкое.

Паршиков залпом выпил, ощутив на языке сладковато–приторный вкус.

— Ничего. Пить можно. — И вытер ладонью губы.

— На, запей тепленьким, собьешь привкус во рту, — И Наталья налила в ту же кружку из чайника.

— Теперь помощь оказана, померяем температуру — и все.

— И так ладно, — почувствовав блаженство во всем теле, — ответил Паршиков.

— Проверить надо, — строго сказала Наталья, — Может, каких порошков придется с собой дать, — И сунула ему термометр, — Дольше терпел и пятнадцать минут потерпишь, — И она стала медленно, затягивая время, расставлять лекарства по местам.

Паршиков прижал покрепче согревшийся градусник, вытянул ноги и довольно улыбнулся.

Приятное тепло разливалось по телу. Он прикрыл глаза, но из–под опущенных век следил за Натальей, пока ее стройная фигура не превратилась в белое расплывчатое пятно. Потом пятно слилось со стенами.

Через десять минут Паршиков спал, беспомощно уронив голову набок и свесив по сторонам руки.

— Теперь — уже все! — вслух проговорила Наталья и, не оглянувшись на Паршикова, быстро вышла.

От медпункта до сельсовета было минуты три ходьбы. Но даже за эти минуты Наталья до конца почувствовала, что сделала нечто большое, важное: она выполнила не только долг врача, оказав помощь больному, но и долг гражданина.

«Правильно я дала ему снотворное, — говорил в ней этот голос гражданина. — Не скоро проснется, а придет в себя — поздно будет. Второй раз не выпустят». — И с этой мыслью она открыла дверь в сельсовет.

Повестки приносят чаще в неурочное время — в ночь или под утро…

Для Верочки, когда старик Акимыч в заполночь постучал в окно и позвал ее, окликнув по имени, — для нее было полной неожиданностью, что почтарь вручит ей да еще под расписку повестку.

Подумалось, на суд вызывают, по делу Паршикова. Перепугалась Верочка, страшно стало. А почтарь Акимыч щурит глаза и приговаривает:

— Извиняюсь, касатка, чего загорюнилась? Пошто кручина на милом твоем личике? В армию зовут?.. Ежели бы сбросить эдак лет пятнадцать, я бы тоже махнул на передовую бомбардиром. А? Что, не веришь, гожусь ли в бомбардиры? Гожусь. Когда я был молодым, то ходил грудь колесом. Это теперь не грудь, а скорлупа яичная.

— Будет вам, папаша, напрасно на себя наговаривать, — возразила Верочка.

— Да и то верно. Глядишь, следом за тобой тоже призовут в армию. Нащет стратегии мы кумекаем…

Верочка еще не знала, что в действующую армию берут или где–нибудь в тыловой части будет служить. А хорошо бы сразу в эшелон и на фронт. Ей вдруг пришла на ум дерзкая мысль попросить командование отправить ее служить в ту часть, где служит и Алексей. «Вот здорово!» — воскликнула она, прикручивая фитиль в лампе, чтобы лечь спать. Но и лежа в постели, на двухспальной кровати, рядом с Натальей, она не переставала волновать себя радужными думами.

С этбй поездкой на фронт она связывала и свои лич ные ощущения, и заботу о Наталье. В душе Верочка попрежнему сердилась на сестру и не могла простить ей тяжкий грех, и хотя она понимала, что разлад сгладить трудно, все же втайне надеялась помирить Алексея с сестрой. «А если не удастся помирить? Что тогда? — беспокоилась Верочка, — Напрасные хлопоты? А почему напрасные? — самое себя спрашивала она. — Только бы увидеть его. Увидеть. И он будет рад…» — При этой мысли сердце ее то замирало в радостном томлении, то вдруг начинало биться слышными толчками.

Последнее время Верочка думала об Алексее все чаще, и он вызывал в ней неизъяснимую, потаенную радость, в которой она еще не могла и не умела разобраться. Верочка была удивительно наивной и нежной, как цветок повилики, и душа ее полнилась смутными нарождающимися чувствами, которые доверчиво тянулись к солнцу, к травам, к людям. Пока солнышко не взошло, цветок бережливо свернут, а как пролягут по земле лучи и затеплеет, повилика распрямит лепестки и потянутся они встречь солнцу и потом до самого вечера глядятся в него, поворачиваются следом за его медленным, неприметным шествием по небу, точно боясь расстаться.

Вот так и Верочка стремилась к Алексею. И если, бывало, он вызывал в ней простое любопытство, не больше и не меньше, то позже она ловила себя на мысли, что все чаще и радостнее думает о нем. «Почему так? Ну, почему?» — спрашивала она себя, ворочаясь.

— Верка, хватит тебе толкаться в бок. Спи, — спросонья буркнула Наталья.

— Не могу, думы лезут в голову.

— Выбрось из головы, по ночам нужно спать, дуреха! — строго заметила ей Наталья.

— Меня в армию призывают, на фронт еду. Попробуй засни.

— Что? — Наталья приподнялась и присела.

— Повестка имеется.

— Знаю, — ответила Наталья и зевнула. — Во–первых, на трудовой фронт тебя берут. Еще вчера на правление говорили… А во–вторых… — И уже запальчиво, волнуясь: — Во–вторых, зачем тебя туда понесет?

— Куда? — не поняла Верочка и тоже привстала, обхватив руками коленки.

— Вроде не знаешь, — в голосе Натальи слышался откровенный упрек. — Нечего туда плестись. Фронт в тебе не нуждается!

Верочка посмотрела на нее с испугом. «Что она, ревнует?» — удивилась, а ответила прямо, что думала:

— Я же ради тебя…

— Ради меня не стоит этого делать. Обойдусь без адвокатов, — резко возразила Наталья, а в душе пожалела — не следовало отпугивать, может, и вправду как–то повлияла бы на Алексея. Она рада была вернуть мужа к себе, но, поскольку надежда была зыбкая, как рябь на воде, не прочь была прибегнуть к помощи и младшей сестренки. «А вдруг послушает ее и простит мои заблуждения, — шевельнулось в голове Натальи, — Куда ей, девчонке, на фронт. Затеряется, как щепка в полую воду».

Подумала Наталья о том, что сама она военнообязанная и ей скорее удастся попасть на фронт. Утром, словно нарочно, чтобы позлить сестренку, она достала из–за ширмы и надела армейскую синюю юбку и гимнастерку, натянула валявшиеся под кроватью кирзовые сапоги, уложила волосы, погляделась в зеркало, надевая ц так и сяк пилотку, еле державшуюся на пучке волос. Потом вышла в переднюю комнату и, обращаясь к отцу, пришедшему с поля и хлебавшему щи, погордилась, хотя и с дрожью в голосе:

— Батя, а мне скоро ехать в армию… должна уехать…

Игнат воспринял это как нечто неизбежное и разумеющееся, но когда вприпрыжку из сенцев, куда донесся разговор, вбежала Верочка и громко, на полном серьезе, объявила, что она тоже мобилизована и уже имеет на руках повестку, — Игнат швырнул алюминиевую ложку, звякнувшую о пол.

Встал и, не глядя на дочерей, вышел в сенцы.

— А-а, девки… С ума посходили. Растил их, а они… Покидают… Потехи ради… Мука одна с ними, калгата!..

Наталья встревоженно притихла, а Верочка стала в ЙЙерях, положила руки на бедра, заговорила: