6–я армия на глазах самого командующего таяла. Дивизии несли страшные потери. Но армия непрерывно пополнялась маршевыми пехотными подразделениями и техникой. И день за днем живая сила перемалывалась, как в огромных жерновах. Один только 14–й танковый корпус имел потери до 500 человек в день, и однажды его командир генерал Витерсхейм не выдержал, сказав командующему армией:

— Господин генерал, если так пойдет дальше, то я смело могу рассчитывать, что потеряю последнего солдата!

В его словах Паулюс почувствовал злую издевку.

— Вы командуете армией, Витерсхейм, или я? — не найдясь что ответить, спросил Паулюс.

— О, да! — ответил злоязыкий Витерсхейм, — С вашей армией мы можем штурмовать небо!

Паулюс смолчал, подумав, что где–то он уже слышал эти слова, кто–то их уже произносил раньше. Ну, конечно, они были произнесены самим Гитлером. В декабре 1941 года фюрер прибыл в Полтаву. В то время положение на Восточном фронте было шатким. Фронт группы армий «Центр», напрягавшей все силы захватить Москву, 274 был прорван крупными силами русских. На юге 1–я танковая армия взяла Ростов, но через несколько дней опять отдала его. После этого правый фланг группы армий «Юг» под сильным натиском советских войск отступил к Таганрогу и вел трудные оборонительные бои.

Перешла к обороне и 6–я армия, которой тогда командовал генерал–фельдмаршал фон Рейхенау. Вызвав его в свою резиденцию, Гитлер со всем красноречием пытался склонить генерал–фельдмаршала опять возобновить наступление. Фон Рейхенау пытался возражать, ссылаясь на события, происходящие на севере и юге.

«Армия будет удерживать свои позиции, мой фюрер, и предотвратит всякую попытку прорыва».

Гитлер еще раз изложил свое требование И добился того, что Рейхенау ему ответил: «Если вы приказываете, мой фюрер, 6–я армия начнет наступление, но она будет маршировать не под моим командованием».

Гитлер посмотрел на Рейхенау с удивлением и вышел к нему из–за стола:

«С вашей армией вы можете штурмовать небо! Я не понимаю ваши сомнения и не разделяю их».

Командующий армией остался спокойным. Он вставил монокль в глаз, поднял бокал с вином и поклонился:

«Надеюсь, только временно, мой фюрер». — Эти слова можно было отнести и к сомнениям, и к небу.

«Это было бы трагично», — сказал Гитлер и посмотрел на Рейхенау очень серьезно…

Этот разговор, услышанный и Паулюсом, теперь вновь ожил в его памяти. Слова Гитлера сейчас понимались иначе, они были для него зловещими.

Паулюс был верующим католиком, соединял эту веру с мистическим представлением о боге, о суете сует на земле, о рае, куда далеко не каждый может попасть… Его, как и многих соотечественников, пугала роковая цифра «13», он не терпел черных кошек, перебегающих дорогу, и трезвый расчет полководца не отрывал от провидения, в которое верил.

Паулюс, как и многие, отягощенные бременем больших и сложных забот, любил часто бывать наедине с самим собой. И на этот раз оставаясь в бункере один, он зажег свечу, созерцательно смотрел на нее. Как на грех свеча погасла рано, и он остался в темноте. Невольно вспомнил про измятый и мокрый приказ, находя в этом тоже дурное предзнаменование. Разорванный приказ и погасшая свеча…

Да, в Сталинграде, где каждый камень стреляет и ни на шаг нельзя продвинуться, ему со своей армией ничего другого не остается, как штурмовать небо!

Зашел адъютант Адам. В руках у него была лампа. Простая, русская семилинейная лампа с жестяным бачком для керосина и дутым стеклянным пузырем.

— Куда, господин генерал, изволите поставить? — спросил он.

Паулюс не ответил, он был погружен в свои раздумья и, немного погодя, жмурясь от близко поставленной лампы, спросил:

— Слушай, Адам, когда полководец находится в безвыходном положении, что ему остается делать?

— Найти выход, господин генерал, только и всего, — ответил, не задумываясь, Адам.

— Какой?

— Вы имеете в виду русских? — спросил, в свою очередь, Адам и продолжал, не дожидаясь: — Им сейчас очень тяжело… У нас при армии есть переводчик из пленных, согласившийся работать на нас. Вы его сами разрешили держать, и я с ним сошелся. Должен сказать, хитрый бестия, быстро приспособился к нам. Когда я его спросил, не чувствует ли вины за свое предательство, он вытаращил на меня глаза. Вы бы посмотрели на его глаза — черные и блестящие, будто он их жиром смазывает… Так он ответил: «Родина для меня там, где хорошо платят».

— Ну и что конкретно сказал он относительно положения русских? — перебил Паулюс, не любивший лишнюю болтовню Адама.

— Он сказал так, как русские выражаются в своей пословице: «Утопающий за соломинку цепляется».

— Что есть соломинка? — спросил Паулюс.

— Ну, это когда рожь растет. Стебель этого злака и есть соломинка.

Паулюс встал, заходил по полу. Бункер был тесен: командующий нервно ходил взад–вперед, едва не ударяясь в дверь.

— Н-да, тонут… Хороший этот пророк! Вели ему аккуратно шнапс выдавать и пообещай, что после нашей победы… когда слова его сбудутся и последний русский потонет в Волге, я лично буду ходатайствовать о предоставлении ему имения где–нибудь на юге — где угодно, по желанию.

— Желание у него обосноваться в Крыму, — заявил Адам.

— Ему, переводчику, веры мало, но за сребреники он будет служить нам, немцам, с преданностью пса: заставим лаять — будет лаять, поставим сторожить — будет сторожить.

— Украдет, — рассмеялся Адам. — Уж я его знаю. Вокруг носа обведет.

— Ладно, Адам, иди и пообещай особняк ему где угодно, а там посмотрим!.. — махнул рукой Паулюс и, когда адъютант вышел, рассмеялся нервическим смехом: «Ловко, черт возьми. Удачно. Соломинка… Русские тонут и хватаются за соломинку… А мне остается подталкивать их, чтоб скорее тонули… Буду штурмовать. Настойчиво, день за днем. Они еще узнают, что значит для них Паулюс», — подумал командующий и, сев за стол, начал обдумывать план осады Сталинграда. В сущности, город был уже в руках немцев, оставалось только выбить жалкие силы русских из развалин и потопить их в реке.

В августе Западный фронт частью поредевших сил предпринял наступательные действия в районе Погорелое Городище. Главная тяжесть войны в то время перекинулась в степи Сталинграда, поэтому бои в Погорелом Городище мало кого волновали: какой бы ни был успех этого отвлекающего маневра, все равно решающими были тревожные сражения на юге.

Командующий Западным фронтом Жуков, проводя эту отвлекающую операцию, не испытывал особой радости. Да, собственно, и радоваться–то причины не было. Ограниченные масштабы операции и явная нехватка сил, которых неоткуда было взять, не давали ему возможности размахнуться и превратить частный замысел в оперативно–стратегический, могущий поставить всю немецкую группу армий под угрозу развала и поражения. Здесь, на центральном участке, немцы, чувствуя свою слабину, держали оборону и — не тревожь их, — кажется, не помышляли бы наступать и в течение всего года. Но и советская сторона — Западный фронт — не могла нанести по ним крупный, громящий удар, хотя у командующего Жукова и были на этот счет большие замыслы.

Самое удручающее состояние полководца — это когда его желания и помыслы (все равно в силу каких причин — объективных или субъективных) не могут быть воплощены в действительность.

Главная тяжесть войны навалилась на донские и заволжские степи.

Западный фронт утрачивал свое былое значение, невольно становясь вспомогательным. Жуков понимал, что события решаются теперь на юге. Там линия фронта на ряде участков нарушена и прорвана, войска вынуждены отходить. И он подумал, имея в виду Верховного главнокомандующего: «Наверное, не забыл еще тот спор… Дуется… А ведь сам же оказался не прав. Поторопился наступать… Отсюда все беды».

Однако 27 августа звонок из Кремля затребовал Жукова.

Сталин говорил неожиданно примирительным голосом:

— Георгий Константинович, дорогой… Оставьте за себя начштаба фронта для завершения Погорело—Городищенской операции, а сами немедля выезжайте в Ставку.