Нефед за ветром не расслышал. Он стоял, прикрываясь от колючего ветра воротником полушубка, и до рези в глазах глядел вперед. За пеленой поземки, то появляясь, то снова растворяясь во мгле, маячила черная точка передового разъезда. Справа и слева струилась белая сыпучая масса.

В кабине тепло, слегка клонит ко сну. Снежинки на рукаве сразу тают, превращаясь в мутные маленькие капельки. Так же таяли они и тогда, в огромном, открытом всем ветрам цехе уральского завода, у костра. Верочка, такая хрупкая и по–детски озорная, ловила их на ладошку и крепко сжимала в своем маленьком кулачке. А руки у нее были в ссадинах и царапинах. Костров никогда не забудет, как смущенно разглядывала она руки, будто свою биографию последних лет…

Странно, как быстро все в жизни может измениться. Костров даже не может сказать себе, что он чувствовал сейчас, вспоминая о ней. Какая–то теплота, какая–то нежность подступала к сердцу. Как может такая девочка, такой слабенький росток выжить в этом бешеном водовороте событий? Что стоит обидеть, ожесточить, сломать эту хрупкую, едва начинающую расцветать молодую жизнь. И как правильно поступил он, не поддавшись грубому летучему чувству там, в бараке, наедине с ней. Он вспомнил, как наивно и покорно лежали на полу ее огромные, подшитые черным войлоком валенки, как доверчиво смотрела она на него, большого и сильного мужчину, прилегшего к ней на кровать. А ведь не один он такой… «Устоит ли она? Выживет?»

— Выживет, — чуть не вслух сказал Костров.

Наступление советских армий было стремительным и неумолимым. Истосковавшиеся в обороне войска, будто выплеснутые из невидимого мешка, все шире и глубже раздирали немецкий фронт. Передовые части уже перевалили далеко за Дон, а где–то сзади по необозримым заснеженным полям междуречья еще двигались, потеряв управление и связь, растрепанные и обессилевшие колонны разбитых немецких частей. Не желая задерживаться и останавливаться, с ними в бой не вступали, и колонны шли и шли вперед, навстречу неминуемой гибели, желая только одного: как можно дольше оставаться незамеченными, раствориться в снежной равнине этой огромной страны.

Ломов догонял ушедшую вперед оперативную группу штаба. Вездеход его шел по какой–то пустынной дороге. На карте она не была обозначена. Но, зная удивительное чутье своего шофера, Ломов не беспокоился. Развернутая планшетка лежала у него на коленях. Вот здесь где–то рядом, километрах в трех справа, должны быть КП командиров дивизий. Ломов высматривал за окном условные вехи.

— До поворота далеко? — спросил он шофера.

Низко склонившись над баранкой, тот хрипло ответил:

— Десять минут ходу, товарищ генерал.

Минут через пять на дороге что–то зачернело.

— Что это? — спросил Ломов.

— Да это немецкий танк. Наши, видать, его тихонечко, нечаянно ушибли, вот и стоит ни богу свечка, ни черту кочерга.

Но. через некоторое время все поняли, что это не танк. Черное пятно на дороге двигалось. Сидевшие сзади автоматчики зашевелились. Ломов нервно надвинул на уши папаху. До поворота оставалось метров триста. Уже был виден большой сугроб с черным указателем.

Неожиданно все прояснилось: навстречу двигалась небольшая колонна автомашин, повозок… Кто такие, чья она, за метелью рассмотреть не удавалось. Машина поравнялась с первыми рядами идущих.

— Немцы! — крикнул Ломов.

И в ту же секунду по машине хлестнула автоматная очередь. Шофер резко крутнул баранку, и машина, припадая на правое колесо, метнулась за поворот.

Опомнившись после минутного страха, Ломов увидел прямо перед собой на ветровом стекле пулевое отверстие с расходящимися во все стороны острыми лучиками. Будто стекло запушил иней. Из отверстия била струйка морозного воздуха. Ломов почувствовал, что сзади происходит какая–то возня.

— Все живы? — спросил он, не оборачиваясь.

— Живы, только Петренко малость задело в плечо. А так ничего, все в порядке…

«А ведь целили именно в меня, — вдруг подумал Павел Сидорович. — Чуть–чуть не угадали. А то бы конец…»

И какая–то обида вдруг нахлынула на него. Он пожалел, что с ним не было обычно сопровождавшего его бронетранспортера. Он понял, что колонна едва двигалась от голода и усталости, и взвод охраны легко бы мог рассеять ее.

Через некоторое время дорота привела к развилке, на которой стоял регулировщик в огромном овчинном тулупе. Стрелки, воткнутые в сугробы, показывали, что именно здесь проходила магистраль передовых дивизий.

Справа по дороге показалась колонна машин. Ломов приказал шоферу остановиться. Колонна подошла к перекрестку. Передний «студебеккер», видя стоящую поперек дороги легковую машину, резко затормозил. Ломов открыл дверцу, ожидая, что начальник колонны подойдет к нему. Костров сразу понял, чья машина стоит на дороге, но выходить не спешил. «Плутает, дивизию, наверное, ищет…» И только когда открылась дверца ломовской машины, он понял, что его ждут.

— Вот что, капитан, — едва выслушав доклад Кострова, сказал Ломов. — В двадцати минутах отсюда мы напоролись на какую–то блуждающую фашистскую группу. Это же безобразие!.. Вот вам задача: уничтожьте эту сволочь, потом лично мне доложите. Меня разыщете в Черткове.

Генерал был возбужден и раздосадован, он не узнал, кто стоит перед ним. Не вспомнил генерал и о том давнем разговоре на опушке осеннего леса, когда вот этот самый капитан потребовал документы у прохожего старичка в драной шинели. А Костров? Костров, конечно, узнал его. И то, что трусливо спасавший свою жизнь генерал Ломов теперь снова в силе, нисколько не поразило его.

За эти годы Костров многое повидал и многое понял. Он видел, как в минуты душевной слабости и отчаяния крепкие с виду люди унижались до положения последних трусов. Но то были люди, никогда не представлявшие себе этого ада, что называется простым и коротким словом — война. А Ломов? Такой же человек, как все? Тогда зачем на плечах у него генеральские погоны? Костров давно слышал, что Ломов служит в штабе фронта. Но в последние месяцы подумать, вспомнить, сопоставить что–то не было ни времени, ни сил. И фамилия Ломова прозвучала для Кострова так же, как прозвучала бы фамилия другого человека.

Отряд Кострова — человек сто пехотинцев, два легких орудия на прицепе у «студебеккеров», три ротных миномета в кузове, мотоцикл с люлькой, в которой кроме связного сидел, грозно нахлобучив каску, автоматчик, — выступил по маршруту и скоро исчез, будто заметенный поземкой. Строго–напряженным взглядом проводил его генерал Ломов, потом так же строго поглядел на часы и рассудил про себя вслух:

— Через час настигнет. Должны настигнуть. Никуда не денутся. Немецкая колонна не иголка. И, конечно, завяжется бой… . Вот потреплют — клочья будут лететь! — При этих словах самого Ломова так и подмывало ринуться слёдом за отрядом и сорвать на немцах свою злость, но подумал, что не пристало генералу, да еще и представителю фронта, заниматься какой–то блуждающей колонной, и решил отыскать штаб, который (он это знал) переместился на окраину Черткова.

Станция имела вид растрепанный и изнуренный. Ломов заметил какую–то царившую здесь нервозность. Солдат контрольно–пропускного пункта, как показалось ему, слишком поспешно отскочил от машины. Въехав на окраину, генерал увидел толпу военных, с криками кативших большую железную бочку, окрашенную в яркожелтый цвет. Справа от стоящих в стороне бараков послышалось несколько выстрелов.

— Подверни–ка туда, — коротко бросил Ломов шоферу. Он почувствовал, что здесь он находится в полноте своей власти и может навести порядок единолично.

На окраине станции, обнесенные колючей проволокой, угрюмо притихли два невысоких барака. Здесь, ничем не обозначенные и никому не известные, хранились армейские запасы вина, брошенного в поспешном бегстве немцами. В бочках и бочонках, в плоских цистернах и баках содержались французские, итальянские, венгерские вина, коньяки, спирт, виски… Все это было спрятано глубоко под землей, и наверх выводили лишь два покатых съезда, выложенных кирпичом.