— Ну, лады, Антон. Держись рядом. Стрелок из тебя, видать, дельный.

— Какое там! — отмахнулся крупнолицый и белобрысый Антон. — То были мирные занятия, а немец, он бронею укрыт.

— Знаем мы эти мирные занятия! — шутил командир отряда. — По девкам стреляешь?

Бусыгин с видимым безразличием спросил:

— Сохранились девки–то или за Волгу перебрались?

— Имеются, — похвалился Антон и, улучив удобный момент, шепнул на ухо Степану: «Различаешь на взгорке хоромы?.. Ну, чуть поближе Мамаева кургана. Там царицынская сноха проживает. Недотрога-а!..»

Позиции Бусыгину не понравились, забраковал, сказав, что негоже стрелять из лощины, лучше разместиться на склоне горы, откуда обзор шире и огонь вести удобнее. Сразу же Степан наметил места для одиночных ячеек, для окопов и запасных позиций, и все принялись рыть. Копали трудно. Нечем было дышать. Пыльный воздух, пропитанный едкой и теплой гарью, обволакивал землю — не продохнуть.

Со стороны заходящего солнца налетели самолеты, повисли над заводом, над городом, рвались бомбы, раскатываясь эхом по оврагу. Три самолета завернули на склон оврага, ведущий включил сирену. и — У, сволочи! Мать твою… — крикнул пожилой рабочий в зеленом картузе с покоробленным козырьком. — Все нутро выворачивает… — На мгновение он поднял голову и снова сунулся лицом в землю. Бомба летела, издавая свирепый свист. Вторая, третья… Взрывы подкидывали землю. Жужжали и шмякали осколки. Самолеты шли на второй заход. Стрелять по ним было нечем. Обидно и жутко.

Возле самого уха рабочего в зеленом картузе грохнул осколок. Он плюнул на него — зашипел, потом подержал на ладони, как бы взвешивая, и усмехнулся:

— Более фунта. Такая чушка голову проломит.

— Твоя голова костлявая — отскочит, — смеется Антон и опять — отчаянно, злорадно: — Ишь, дьявол, подыхать полетел!

Ужасно неохота лежащему рядом бойцу поднимать голову, но надо хотя бы через силу взглянуть и убедиться, кто это полетел умирать. Вражеский самолет метал пламя — не подбитый, а собственным пулеметом высекающий искры.

Наплывно и протяжно звенят пули, выбивая у самого лица фонтанчики пыли. Шмякают тяжелые осколки. Лучше лежать и ничего не видеть — ни этих ревущих самолетов, ни товарищей, нй самого себя…

Антон не перестает стрелять.

Земля содрогается. Совсем рядом грохает оглушительный разрыв. Пронеслась волна плотного воздуха, сорвала зеленый картуз, закружила, рабочий приподнял голову: «Ловите!» — куда там, под гору покатило. Антон держит ружье и таращит непонимающие глаза на небо, на мерклое солнце, на товарищей… Откуда–то рождаются звуки гудка. Да нет, это паровоз гудит — длинно, протяжно. Звуки медленно уплывают и возвращаются, как рассеянный, нудный отзвук. Нет, не унимается гудок, и от его гула чешется, зудит в ушах.

— Заткнись ты! Я не могу тебя слышать! Осточертел! — кричит Антон, отмахиваясь от его звуков, как от назойливого комара.

— А парень ты крепкий, — говорит подползший к нему Бусыгин. — Ежели бы мне такой ком по башке заехал… А тебе хоть бы что! И ружье не выронил. Только откуда у тебя кровь? Ага, из уха… — И перевязывает ему голову. — Это пройдет. Слышишь, спокойно и тихо кругом.

— Нет, плохо слышу, — трясет головою Антон. — Да перестань гудеть! Отправляйся ко всем чертям. Зеленая улица!

— Что ты, парень? Улицы теперь не зеленые, — не поняв, говорит Степан и озирается на город, пеленатый дымами. — Это тебя оглушило. Но стреляешь здорово! Один самолет отвернул раньше времени и бомбы посыпал в овраг. Наверное, летчику голову пробил. А у тебя как с головой? Идти можешь?

— Я же не на голове хожу!

Все смеются. Смех кроет угрюмую тишину позиции.

Степан Бусыгин распределяет, кому что делать: одних посылает на Волгу за водой для чая,, да и, кстати, пусть каши попросят с воинской кухни, других — за патронными цинками и гранатами.

Все охотно идут, только сомневаются: дадут ли каши и патроны.

— Дадут, — уверяет Бусыгин. — Действуйте от имени командарма Шумилова. Они как услышат это имя, сразу забегают.

Бойцы ополчения остаются на позиции, им тут и ночевать. Да и день уже свертывается, солнце окровавленным шаром повисло над горизонтом. Бусыгин плутовато посматривает на Антона, хочет ему что–то сказать, а не смеет. Потом начинает нахваливать свою Ларису, говорит о том, как работала она в московском госпитале, не боясь крови, даже с трупами обращалась запросто, — Антон морщится, дергает Степана за рукав, заставив смолкнуть:

— Эх, товарищ Бусыгин, нахваливаешь ты свою Ларису, да что–то я не вижу в ней особого толку…

— Ну, ты брось это! Такую еще поискать.

— Дивлюсь, — плутовато жмуря левый глаз, говорит Антон. — Уж если хочешь видеть красавицу, так не будь увальнем. Протопай двести метров назад. Я же тебе означил ее адрес, и там ты увидишь… Вот это пава! На нее поглядеть чего стоит. Да не каждому она дается глядеть. Запретная.

— Какая? — переспрашивает задетый за живое Бусыгин.

— Запретная, — повторяет Антон.

— Заладил одно и то же. Нельзя ли поконкретнее.

— Конкретность от нее узнаешь. А так скажу тебе: прелестная татарочка.

Бусыгина это задело. Он крякает от удовольствия. С полчаса перегодя, подступает к Антону и решительно шепчет:

— Ежели чего… Мой ориентир — отдельный домик с татарочкой.

— Ясно, — заговорщически подмигивает Антон и спохватывается: — А танки нынче не пойдут, самолеты?..

— Немцы еще не отвыкли по расписанию воевать, — заявляет Бусыгин, — Окромя ракет да пугающей стрельбы, никаких действий ночью не предпринимают.

Степан вздергивает пилотку набекрень и удаляется. Дом стоит на самом гребне горы, и, взбежав, Бусыгин замечает, что солнце стоит еще высоко и, кажется, развиднелось. Как ни пялил глаза, самого дома не увидел, только камни кругом нагромождены. Может, Антон пошутил насчет прелестной татарки — язык бы ему прищемить за такие проделки! «Фу, укололся! И кто это натыкал!» — споткнувшись и запутавшись в витках проволоки, ругнулся Степан. А впереди, перед его глазами, угрожающе расперила металлические зубья борона. «Видать, и в самом городе отводили поле. Землю скородили».

Степан едва выбрался из этой ржавой проволоки, консервных банок и стекол от разбитых бутылок. Впереди была главная преграда — стена из больших камней, кирпича, мешков, бочек. Ходил–ходил он вокруг этой стены как неприкаянный пес и — ни ворот, ни калитки. «Леший знает, как они там живут не выбираясь. Отгородились от всего мира, — озлился Бусыгин и оглянулся на овраг. — Уж я вернусь, я тебе намылю холку, басурман эдакий!» Все–таки не хотел возвращаться посрамленным, решил перемахнуть через ограду, задрал кверху голову, ища более удобный лаз, и неожиданно увидел трепыхающую красную косынку, похожую на флаг. «Значит, живут», — обрадовался Степан, а лезть через ограду не решился из–за важности.

Потоптавшись вокруг ограды, Бусыгин увидел в камнях щель и заглянул внутрь. Заглянул и обомлел: прямо возле стены, задом к нему стояла женщина. Перед ней на табуретке деревянное корыто. Женщина была в одной белой сорочке с короткими, чуть прикрывавшими плечи рукавами. Но не это сейчас поразило и заворожило глаза Степана — ее ноги, которые он видел так близко. Женщина, склонясь над корытом, двигалась в такт рукам то вправо, то влево, и упористо расставленные босые ноги тоже двигались, развалисто покачиваясь. Степан ошалел от загляденья! Как на грех, сверху, с камней ветер дунул ему соринку в глаз, он протер его поспешно рукою и опять начал глядеть, позабыв все на свете — и стыд, и самого себя…

Женщина стирала чью–то гимнастерку, и это вызвало в нем нежданно вспыхнувшую беспричинную ревность. «Ничего, Антон не будет врать. Антон меткий стрелок, умница!» — с величайшей благодарностью подумал Степан и, сам того не сознавая, взялся рукою за выступ верхнего камня, начал подтягиваться, чтобы перелезть. Сорвался, ударившись о землю. Потер ягодицу, ощущая причиненную падением боль. Потом опять начал глядеть в щель, мысленно благодаря бога и за такое его радение, что подослал его очам зримое счастье!