На переправе, обочь дороги крупные щиты с лозунгами, плакатами — то кричащие, то призывные. «Убей немца!» — строго наказывает мать воинам–сыновьям. «Спаси!» — взывает девушка–полонянка из–за колючей проволоки трудовых лагерей. «Смерть немецко–фашистским оккупантам!» — и на рисунке внизу изображен труп фашиста, вцепившегося, как краб, в кусок земли, — это все, что он нашел на просторах России. И, будто сойдя с плаката, идут по дороге воины в шинелях, а над ними простерлась рука Ленина…

В кустах возле дощатой пристани стояли заведенные автомашины с орудийными передками, крытые брезентами гвардейские минометы, пушки–сорокопятки, попарно солдаты подносили к самой воде плетеные корзины, из которых медью поблескивали мины и снаряды, патронные ящики, бумажные кули с сухарями… У трапа высокий, сухопарый человек в синем комбинезоне до хрипоты в горле спорил с военными, настаивающими Столь же усердно и так же до хрипоты, чтобы их срочно переправили.

Степана Бусыгина оттеснили.

— Товарищ начальник, как же это? — донимал Бусыгин. — Без нас там не обойтись!..

Сухопарый, с огромной кобурой на боку, комендант перенравы смерил его взглядом и, ничего не говоря, махнул за насыпь.

Отвел Степан Бусыгин бойцов подальше от пристани, в кусты тальника, велел кашу варить из пшенного концентрата, и едва присели, как услышал: клац, клац! — стук водяной, донный. Что бы это значило? Прошелся Степан дальше по берегу, увидел в затишке баркас. Его укрывала перекрученная ветрами и опустившая в воду, как ведьма, космы–коренья старая ветла. Баркас был наполовину вытянут на песчаный загривок, а другая половина купалась в реке. Лодку охаживал рыбак, в рубахе, но–без штанов; увидит, где днище дает течь, набьет в расщелину пакли, наложит полоску щепы и деревянным молотком подгон делает, плотный да ладный. На баркасе в ведре стояла черная горячая смола.

— Латаем, папаша? — подходя и здороваясь кивком головы, спросил Бусыгин. — Скоро отчаливать будете?

— Наше дело такое: поплевал на ладони, за весла и — раззудись плечо, разгуляйся волна, плывем — не тужим, время укорачиваем, войну гоним к концу.

— И долго вы намерены клепать?

— А вам, извольте, к какому часу посудину ждать?

— Хотелось бы скорее, сам же говорил — войну гоним! Все дела наши там…

— Знамо, — кивнул рыбак и приподнял лицо в мелких черных насечках, будто застряли в нем крупинки пороха или крошево угля, — Ежели к спеху, — добавил рыбак, — берись помогать. Один — с тоски гибнет, двое — погорюют, но свое дело управят, а ежели сообща… артельно — гору подымут, берега сдвинут, — закончил он присказкой, чем сразу пришелся по душе Бусыгину.

Степан отобрал понимающих в этом деле трех солдат, велел рыбаку дать им нужное дело, а сам разулся, тоже снял брюки и залез в воду.

— Давай я буду забивать клинья, а вы уж смолой, — попросил Бусыгин.

— Мочиться–то вам вроде не положено, — заметил рыбак.

— Что я, барских кровей, что ли?

— Выше, начальник, хоть и знаков различия нет. А начальнику положено командовать.

— В белых перчатках, — усмехнулся Бусыгин. По то му, как рыбак дважды вставил это — положено, не положено, — Степан догадался, что он хоть и пожилой, лет пятидесяти пяти с виду, но имеет прямое отношение к армейской службе, и тогда спросил, не приходилось ли бывать на войне.

Рыбак прищурился, сверля чернью умудренных глаз.

— Начальник, шишка вроде крупная, а, извиняемся, не кумекаете, — с упреком и обидчиво проговорил рыбак и хлестнул руками по мокрым лодыжкам. — Где ж нынче тишь, где не война? А вы с вопросом — бывал на войне? Да я еще в гражданскую войну саблю именную получил. Так прямо и написано: бойцу кавэскадрона Прокофию Агееву от Реввоенсовета… И нынче войну–то денно и нощно переношу. Вот сейчас позавтракают, и будет вам припарка с примочкой.

И скоро, вправду, началось…

Со стороны западного берега, из подоблачных дымов, стелющихся над городом, наплыла волна самолетов, .за ней накатывалась другая, третья… Тяжело груженные — это угадывалось по надрывному, с перебоями гулу — самолеты шли медленно и, казалось, куда–то далеко. Едва провисли над рекою, как сразу кинулись вниз.

— Хоронись, ребята, разбредайся!.. — крикнул рыбак, пытаясь тащить за руку Бусыгина.

Повинуясь чувству самозащиты, бывший боец кавэскадрона метнулся под старую ветлу, забился под корягу, прижимаясь к подмытому берегу. Ощутив себя в некой безопасности, он приподнял голову, поразился, увидев Бусыгина, который, не прячась, сидел на берегу и — неужто зрение обманывает? — даже окунал в воду босые ноги. И невольно посмелел Прокофий, взглянул кверху, на небо. От днища самолета отделилась и пошла вниз черная бомба. Визжа, она косо летела, казалось, прямо на него, на Прокофия, и он притиснулся к берегу, зажмурясь. Взрыв тряхнул землю, качнулась и затрещала ветла, посыпался песок. С шорохом пролетели и шлепнулись в воду, шипя, осколки. Вторая бомба упала выше по берегу. Скоро берег раздирал сплошной гул рвущихся бомб, прибрежная вода дыбилась от ударов.

Первый косяк самолетов ушел на второй заход.

Прокофий улучил мгновение, опять поглядел и, страшно удивленный, протер глаза. Бусыгин по–прежнему сидел, только в ожесточении вдавливал кулак в мокрый песок. «Вроде каменный, и осколки его не берут», — отметил про себя Прокофий.

Из прибрежных кустов забили, точно молотками о наковальню, зенитные пушки. Вторая волна самолетов, похоже, нащупала их позиции, грохнула серия бомб и зенитки смолкли, то ли подавленные, то ли замолчали сами, чтобы не быть обнаруженными. Лишь стоявшее где–то рядом, в тальнике, орудие продолжало отчаянно стрелять. Один самолет, ревя, колом пошел вниз, протянул над рекой трубную полосу черного дыма…

— Каюк! Прихлопнули! — крикнул Бусыгин.

Другие самолеты, сбросив бомбы, не уходили, начали кружить, поливая и реку и берег из крупнокалиберных пулеметов. Клекот пулеметов Бусыгину всегда казался опаснее бомбежки. Бомба, пусть и начиненная смертоносным грузом, если не накроет прямым попаданием, серьезной беды не натворит, а когда тысячи пуль рассеянно прошивают каждый клочок земли, — от них уже спасу нет. И Бусыгин не в силах был что–либо поделать, закусил от обиды губы, ждал самого ужасного…

Самолеты выходили из круга, держа направление обратно и унося с собой надсадный гул. Не ожидая, пока удалятся последние, Бусыгин встал, отряхнулся, глянул на тот берег — сердце захолонуло. От катера, который только что отчалил, ничего, кроме щепок да белого спасательного круга с красной полоской, не осталось.

У Бусыгина перехватило дыхание, он рванулся было к лодке, хотел спустить ее на воду и грести, чтобы помочь людям в беде, но Прокофий тронул его за плечо:

— Зря ты. Бок–то вон разворочен.

Взялись скорее чинить. Дыру конопатили, наложив изнутри на нее доску. Пока это делали, гребцы — напарники старого рыбака — слазили в реку, набрали целый брезентовый мешок прибитой к берегу оглушенной рыбы.

— Дармовая. Сама в руки дается, и утруждать себя ловлей не надо, — говорил Прокофий. — Как отбомбятся, мы и собираем. Войско можно прокормить свежей рыбой. Вот судака мало всплывает, имеет привычку сразу тонуть… Эй, Андрюшка, давай–ка ушицу сготовь. Братов угостим.

Уху сварили очень скоро. Расселись вокруг у ведерного котла, хлебали, обжигаясь и нахваливая варево.

Степан кончил раньше всех, облизал и сунул за голенище оловянную ложку, хотел было встать, но Прокофий строго подвигал торчмя стоявшими бровями.

— Поперек батьки в пекло не лезь, — сказал он, — Ешь от пуза. Там на сухарях придется, ремни подтягивать…

— Спасибо, и так до отвала! — Степан встал, покликал остальных солдат, находившихся в тальнике.

Погодя немного спустили на воду баркас, прыгали через высокий борт солдат-ы, взмолился Прокофий, насчитав их двенадцать, тогда как нужно усадить и гребцов, но Бусыгин утешил, что сами справятся, потому как штурмовая группа обязана прибыть в полном численном составе, а которые не умеют грести — пусть на всякий случай запасутся ковшами, чтобы при нужде выгребать со дна воду.