Пытаясь в поражении фронта свалить вину на других, Мехлис отправил Сталину кричащую телеграмму, на что Верховный не замедлил ответить:

«Вы держитесь странной позиции постороннего наблюдателя, не отвечающего за дела Крымфронта. Эта позиция очень удобна, но она насквозь гнилая. На Крымском фронте вы не посторонний наблюдатель, а ответственный представитель Ставки, отвечающий за все успехи и неуспехи фронта и обязанный исправлять на месте ошибки командования…

Вы требуете, чтобы мы заменили Козлова кем–либо вроде Гинденбурга. Но вы не можете не знать, что у нас нет в резерве Гинденбургов. Дела у вас в Крыму несложные, и вы могли бы сами справиться с ними. Если бы вы использовали штурмовую авиацию не на побочные дела, а против танков и живой силы противника, противник не прорвал бы фронта и танки не прошли бы. Не нужно быть Гинденбургом, чтобы понять эту простую вещь, сидя два месяца на Крымфронте».

…Сталин нервно закурил трубку, затянулся пахучим кавказским табаком. «И все же этому Мехлису Крым простить нельзя, — вновь подумал он. — Ни в коем случае. Сегодня же снять его с поста и понизить в звании, чтоб другим было неповадно. А может, только снять с поста? Нет, шкуру за это снимать, а не только ранги!»

Сталин вернулся в дачный особняк. Зашел в небольшую комнату–спальню. Убранство в ней было скромное: стояло два застекленных шкафа, в одном висела длиннополая шинель с пожелтевшей буденовкой, как память о гражданской войне, в другом — полувоенная защитного цвета форма, которую носил теперь.

Из спальни он прошел в большой зал с камином. Вдоль стены стоял массивный длинный стол, за которым обычно усаживались во время заседаний члены Политбюро. Сам выключил кипевший электрический чайник. Бесшумно ступая в меховых тапочках, появилась старушка. Сталин лишь ей доверял готовить ему пищу. Сдернув салфетку с округлого стола, она позвала есть и удалилась. Ел он сегодня нехотя и так же нехотя отпил глотка два кахетинского вина.

Ровно в назначенное время прибыл на доклад Поскребышев. Невысокого роста, толстенький, с умным лицом, он обладал редкой памятью и, не прибегая к бумажке, дословно припоминал все, о чем вчера, позавчера или месяц назад кто–либо просил доложить Сталину. Сейчас в глазах Поскребышева еле скрывалась тревога, и Сталин враз догадался: что–то произошло.

Поскребышев, не в силах подавить внутреннее беспокойство, сообщил, что немецко–фашистская группировка развернула под Харьковом встречное наступление, смяла оборону Южного фронта и выходит во фланг нашей барвенковской группировки. Войска Тимошенко находятся под угрозой окружения.

— Уберите все это, — махнул рукой вошедшей старушке Сталин и обратился к Поскребышеву: — Свяжите меня с Тимошенко, что там у него… Ко мне на доклад в Кремль вызовите начальника генштаба.

Поскребышев удалился.

Оставшись один, Сталин подошел к карте, сдвинул брови. Он догадывался, что немцы устроили для армий Тимошенко удобную ловушку: сначала отступили, а потом ударили в основание клина, чтобы окружить всю харьковскую группировку. Сталин пожалел, что не принял тогда всерьез данные стратегической разведки, считал наиболее вероятным направлением главного удара противника московское направление. «Выходит, были правы товарищи из генштаба, а не я…» — подумал сейчас Сталин.

Вскоре явился начальник генштаба, высокий и полнеющий генерал Василевский. Он, конечно, догадывался, зачем вызвал его Сталин, и поэтому заговорил сразу о событиях под Харьковом, не скрывая всей серьезности нависшей катастрофы:

— Главком Юго—Западного направления докладывал, что после того, как наши войска перешли в наступление, силы у немцев ослабли, чуть ли не иссякли… Но в нужный момент они предприняли встречный удар. И самое поразительное то, что…

— Где этот доклад главкома? — нервно перебил Сталин, что редко бывало с ним.

Начальник генштаба раскрыл папку.

— Вот донесение на ваше имя, о котьром уже докладывалось вам. Оно отправлено от главкома Юго—Западного направления в 19 часов 30 минут 15 мая.

И, не повышая и не понижая тона, начал читать дословно это донесение:

— Выполняя ваши указания, после тщательной и скрыто проведенной подготовки армии Юго—Западного фронта с утра 12 мая перешли в наступление на харьковском направлении.

Переход наших войск в наступление оказался для противника внезапным. На всем фронте, где было намечено и предпринято наступление, нашим войскам в первый же день наступления удалось прорвать сильно укрепленный рубеж и глубоко вклиниться в расположение противника.

На правом крыле фронта наши войска, наступая на Харьков с востока, разгромили части 79, 294, 297, 71–й пехотных дивизий, нанесли значительные потери 3–й и 23–й танковым дивизиям противника и к исходу 15 мая вышли на фронт Масловка — Пристань — Муром — Пыльная — Веселая — Петровское — Октябрьское — река Бабка.

Общая ширина фронта прорыва обороны противника достигает до 50 километров и глубина нашего проникновения — 18–25 километров.

Левофланговые армии фронта разгромили в общей сложности до трех пехотных дивизий противника и, успешно развивая наступление на Харьков с юга и в направлении Краснограда, к исходу 15 мая вышли на фронт хуторов Коробов, Большая Гомолына, Охочас, Дьяковка, Поповка, Кегичевка, Сахновщина, Юрьевка.

Общая ширина фронта прорыва обороны противника достигает 50 километров и глубина нашего проникновения — 25–50 километров.

Успешный прорыв обороны противника на столь широком фронте (100 километров) объясняется главным образом четко организованным на поле боя взаимодействием пехоты с артиллерией, танками и авиацией…

Судя по этим данным, мы приходим к выводу, что до сего времени противник не разгадал замысла нашей рперации и свой основной ударный кулак направил на второстепенный участок нашего фронта и этим дает свободу действия нашим ударным группировкам…

Для нас теперь совершенно ясно, что противник, сосредоточив в Харькове две полнокровные танковые дивизии, вероятно, готовился к наступлению в направлении Купянска и что нам удалось сорвать это наступление в процессе его подготовки.

Очевидно также, что сейчас противник в районе Харькова не располагает такими силами, чтобы развернуть против нас встречное наступление…»

Донесение было большим, на шести страницах. Но начальник генштаба терпеливо его прочел, а Сталин, в свою очередь, терпеливо выслушал. И то, что читалось это на даче, в наглухо закрытом двустворчатыми дверями кабинете, и то, что сюда снаружи не проникали ни звуки, ни шум ветра и здесь всегда стояла глухая тишина, — это сейчас подчеркивало трагизм положения.

Сталин переспросил, кто подписал донесение. Начальник генштаба ответил, что подписали Тимошенко, Хрущев и Баграмян.

Прибыл Маленков. Он тоже заговорил было о нависшей угрозе на барвенковском выступе, но в этот момент зазвонил телефон, по которому обычно велись переговоры с фронтами. Сталин не сдвинулся с места, какими–то отсутствующими глазами глядел на стены, отделанные карельской березой, на закругленный по карнизам деревянный потолок и думал.

Белую трубку снял Маленков:

— Иосиф Виссарионович, Юго—Западный на проводе…

— Кто именно? — спросил Сталин.

— Хрущев просит… Лично вам хочет доложить…

Сталин продолжал отрешенно глядеть теперь уже на тяжелые шторы, через которые из комнаты не проникал свет наружу. Глубокие морщины собрались на лбу, глаза стали суровые, почти жесткие.

Маленков помедлил, снова передал Сталину, что Хрущев добивается лично ему доложить. Но Сталин не подошел. Повысив голос, Маленков потребовал докладывать. Выслушав, он тут же, не вешая трубки, передал Сталину, что Военный совет и лично Хрущев просят немедленно приостановить наступление и занять оборону.

Сталин нахмурился и резко сказал:

— Поздно спохватились. Это уловки. Замести следы… Заварили кашу, пусть и расхлебывают.

— Верно, Иосиф Виссарионович, — поддакнул Маленков.

В этот день Сталин отменил заседание Политбюро на даче и поехал в Кремль.