— Поздравляю вас с производством в фельдмаршалы. — Повременил, прежде чем кончит: — Это последняя радиограмма, она пришла рано утром.

— Должно быть, это — приглашенйе к самоубийству. Но я не доставлю им этого удовольствия, — врастяжку и с неожиданной решимостью проговорил Паулюс, кинув на пол телеграмму.

Шмидт ушел.

— Какое сегодня число, Адам? — спросил Паулюс.

— Тридцать первое января. Пока еще утро.

— Закат для нас, — устало проговорил Паулюс.

Адам, ничего не сказав, полез в карман, достал в футляре печать, чтобы исполнить свою последнюю обязанность. Он попросил у Паулюса служебную книжку, вписал туда производство в генерал–фельдмаршалы, заверив печатью, которую тут же бросил в горящую печь.

В отблесках света резина покоробилась, изображенная на печати свастика изогнулась и занялась огнем.

И вновь Паулюс увидел в этом что–то недоброе, роковое. «Что будет с Германией, если события войны станут развиваться дальше так? — - лихорадочно стучало в голове, — Как долго смогут выдержать другие фронты? Сталинград и Кавказ были главными объектами ударов в кампании сорок второго года. Сталинград для нас обратился в непоправимое поражение. Одно звено в цепи войны порвано. Значит, и второе звено — Кавказ — лопнет и будет порвано. А последствия приведут к крушению всей немецкой стратегии. Ведь одно за другое звенья цепляются. Но когда рвется одно звено, рвется вся цепь…»

Мрачные перспективы войны угнетали его, быть может, больше, чем сама действительность. То, что произошло с его армией, ни вернуть, ни поправить уже нельзя. Ни теперь, ни в будущем. На русских просторах потерпела крушение старая немецкая школа. Потерпели крушение и немецкий генералитет, и Гитлер с его сногсшибательными и сумасбродными планами завоевания России. Потерпел крушение и он, Паулюс, верноподданный фюрера и исполнитель его воли. Сегодня крушение свершилось на Волге, завтра — на Кавказе… А потом, в будущем, последует крушение на всех фронтах, крушение всей армии…

«Крушение!» — при одном этом слове Паулюса охватила дрожь. Он почувствовал, как сейчас не только подергивалось у него лицо,, но и все тело, каждый мускул. Встревожился: «Что это со мной, не заболел ли?»

Слабеющим, надтреснутым голосом Паулюс попросил выпить. Адам охотно достал из кожаного саквояжа припасенную на всякий случай граненую бутылку французского коньяка.

Паулюс вел умеренный образ жизни, спиртного не употреблял, лишь позволял ради приличия чокнуться с друзьями, когда отмечал свой день рождения или именины жены… Сейчас он, перехватив из рук адъютанта бутылку, тотчас откупорил сам и налил стопку. Выпил залпом. Дурман забрал всего, закружил.

Пошатываясь, Паулюс отодвинул от проема окна табуретку, сел, положил локти на колени, сцепил пальцы рук и опустил голову, задумался.

…Эх, Паулюс, зачем медлил! Сколько солдат напрасно положил. Замерзшими, убитыми. От голода умершими. Зачем… Зачем медлил? Почему сразу не принял капитуляцию, предложенную русскими? Что это — ложный стыд, проявление слабости или… Хотел прослыть героем? Но таких героев нет и не было на свете. Их выдумали, чтобы порождать слепое повиновение у других. Идите и умирайте по их подобию. Они обречены. Их постигает скорбная судьба. Трагедия жертвенников…

Так что же мешало вовремя и честно сложить оружие? Приказ фюрера? Ты принял его как закон. Но законы создаются одиночками, а губят тысячи людей. Кто он, фюрер? Кому ты поклонялся, сын земельного управляющего… Нет, землей правит, землю пашет только человек честный. И сердцем и душою. Твой отец, наверное, был честным, имел дело с землей. Весною сеял зерно, оно взрастало. Земля будоражила всходы. Земля рожала плод, давала новую жизнь. А ты отрекся от занятий отца — кем ты стал? Военным. Ради чего? Чтобы хранить посевы отца или топтать посевы других… Ах да, завоевывать…

Германия требовала хлеба, и ей было тесно в-своих границах. Пришедшим к власти нацистам взбрело в голову: Германия задыхается — ей не хватает жизненного пространства. Это можно и нужно добыть силой. Силой торжествующего меча, как говорил Гитлер. Ты долго сомневался в политике нацистов, не верил им и не вступил в их партию. Но у тебя, у военного, к тому же историка, не спросили, нужно ли начинать войну. Тебе приказали: делай. И ты делал… Лично ты сомневался в благополучном исходе войны, хотя ни малейшим образом не протестовал. За разработку военного плана взялся с присущей тебе энергией, каждую формулировку и каждый расчет обдумывал с долгим усердием. Это был план нападения на Россию. Обширный план завоевания чужих территорий. Завоевать силой. Испепеляющим огнем. Металлом. Орала, которыми распахивал землю твой отец, нужно отобрать и перековать на мечи. Отобрали. Переплавили. Но кто возьмет в руки эти мечи? Военные. Их потому и одевают, и кормят, и повышают в чинах, и показывают на парадах, чтобы они, позабыв о материнском слове, о совести, о семенах, брошенных в землю, о первой любви и ясных зорях — позабыв все эта, безропотно взяли в руки оружие и под грохот барабанов пошли в поход. На Восток. На Россию. Стрелы ударов чертил своею рукою ты — Паулюс. Чертил, когда был начальником штаба шестой армии. Потом стал ее командующим. И привел армию в Сталинград. Тебе пророчили победу и звание полководца. Нацисты внушали: в России — темный народ. Дикий и послушный. Его можно захомутать, как покорную лошадь на ферме у отца. Но лошадь порой лягает седока так, что он летит, недосчитав зубов…

Звание генерал–фельдмаршала ты получил, а победу проморгал. Сражение проиграл.

…Чужая земля… Законы… Военная карьера… Железные кресты… Режим… Диктатура власти фюрера… Все это теперь ничего не значит! Все это уже прошлое.

А сколько людей погубил ты, Паулюс, в русских степйх. Тысячи и тысячи… Они не прошлое. Не–ет. Они встают перед глазами. Мертвые молчат, но живые слышат их голос. Их крики и вопли слышит и Паулюс…

Он поежился. Прикоснулся к лицу: холодный пот. И дрожь по телу.

— Слушай, Адам, скажи мне, как долго мы продержимся? — спрашивает наконец Паулюс, не поднимая головы.

— Господин генерал. Извиняюсь, фельдмаршал, уже конец…

— Как? Ты, Адам, вечно шутишь. Почему конец? И разве затем и звание дано мне, чтоб был конец? — недоумевает Паулюс.

— Может и так. Поглядите. Невооруженным глазом вижу… Уже последние уходят. Боюсь, что мы опоздаем, и тогда…

— Что тогда? — проскрипел сквозь зубы Паулюс, подняв на адъютанта худое, изможденное лицо.

— Насильственный плен, — ответил Адам, — Это значит — судить будут и… — Он показал на перекладину потолка, добавил: — Я слышал, у русских строго: если враг не сдается, его уничтожают.

Паулюс привстал как ужаленный.

— Знаете, господин фельдмаршал, — проговорил Адам, впервые обретя в голосе свою власть. — Давайте, пока не поздно, выбираться из подвала. Нечего делать из себя рыцарей, жаждущих умереть во имя фюрера. Он за нас не умирает. Жизнь раз дается человеку. И… одним словом, собирайтесь. Не думайте, что русские — злодеи и хотят вашей крови. Они по натуре отходчивы, глядишь, и смилостивятся. Молите бога, что оставят нас в живых. В ультиматуме это обещали русские генералы Воронов и Рокоссовский. Да и парламентеры, которых вы неразумно выпроводили, давали слово форму сохранить, если она еще потребуется.

Паулюс молча встал. Молча вынул из кобуры парабеллум, разобрал — нет, казалось, разломал на части и забросил в угол. Кивком головы велел подать ему шинель, надвинул на глаза фуражку и шагнул к порогу. Это был последний шаг. Он уже перешагнул рубеж прошлого. Будто сбросил с плеч груз заблуждений. Все осталось позади.

Комната Паулюса была в самом конце длинного подвала. Шли по коридору медленно, почти на ощупь. По темному пологому въезду поднялись наверх. Дневной свет и голубизна успокоенного неба брызнули в глаза. Паулюс шел, слегка наклонившись вперед; высокий и худой, лицо желтое, вялое, козырек фуражки низко надвинут на глаза. Он бросает косые взгляды на стоящих по сторонам красноармейцев в теплых полушубках, на еще дымящиеся руины. Улиц не было. Не было и города. Одни развалины. Камни. Глыбы стен. Щебень. Воронки. Давно битое, в подтеках от воды стекло. Рыжая пыль. Зима, но снег не белый. Снег черный.