— И что же вы, целый день воюете?

— Когда как. Бывает, что и подряд сутками не смыкаем глаз.

— Боже мой, — всплеснула руками мать, — И какой антихрист выдумал войну! Чтоб этот Гитлер околел!

— Придет время, так и случится: кончит не своей смертью.

— Скорей бы околевал!

Зачерпнув в железную кружку воды, Алексей вышел во двор умываться. На траве, белесой и мокрой от росы, уже темнели следы босых ног. С колхозного скотного двора выводили попарно коров с деревянными колодками на шее.

— Что это у них? — спросил Алексей, когда мать вышла слить ему на руки воду.

— Хомуты. Нынче на коровах пашем, сеем. И кругом женщины маются. Мужиков–то почти всех забрали, — Она помедлила, тяжело вздохнув: — Боюсь, и нашего отца призовут.

— Куда ему. В империалистическую ранен, — проговорил Алексей.

Наскоро поев квашеного молока со вчерашними блинами, он вышел из–за стола и сказал:

— Хочу по хозяйству что–нибудь поделать.

— Не надоть. Отдохни с дороги–то.

— Да я не устал. Наоборот, так хочется поработать, стосковался!

Сперва Алексей носил воду в бочку, она рассохлась, вода из пазов сочилась, и ему пришлось налить лишних пять ведер, пока доски не разбухли. Потом вместе с матерью пошли на огород. Алексей часа два кряду копал землю под отведенную для огурцов делянку, набив на ладонях мозоли. Кончил, еле разогнул спину. Постоял немного, облокотись на черенок скребка, потом начал помогать матери сажать рассаду помидоров, — молодые шероховатые листья уже теперь терпко пахли.

После обеда Алексей решил пройтись по селу: ему хотелось увидеть знакомых и просто поглядеть на места, которые с детства исхаживал, на сады, зелеными кущами сползающие в сухой лог. Направляясь к Старому саду, он вышел на середину выгона, откуда виделось все село, и вдруг опять подумал, как все–таки хорошо, что заехал домой. Чувство родной земли, по которой теперь 46 не приходилось, как раньше, лежа в сырых окопах, мучительно тосковать, — вот она, вся как есть, перед его восхищенными глазами, — это чувство окрыляло, наполняло душу жаждой жизни.

Навстречу попадались селянки — одни, завидев военного из окна, выходили на порог избы, к палисадникам, и долго глядели в угрюмой молчаливости, другие откуда–то шли мимо — кланялись и потом не раз оборачивались вслед, стараясь, видимо, угадать, чей же это приехал служивый. По этим неласковым и сдержанным взглядам Алексей понял, что люди как будто рады и не рады его приезду. Он еще не догадывался, в чем именно была причина угрюмой сдержанности, но, все более утверждаясь в этой мысли, начинал испытывать неловкость.

Старый сад, куда он зашел, на время отвлек его. Низкорослые яблони в белом цвету, как сугробы, виделись сквозь зеленеющий кустарник. На высоких деревьях темнели свитые из хвороста гнезда, их обитатели — грачи в черном, лоснящемся, как вороненая сталь, оперении — деловито расхаживали по вскопанной вокруг яблонь земле и летели к горластым птенцам, неся в клювах пищу. Алексей пошел краем сада, и то, что увидел, повергло его в удручающее состояние. Некогда росшие в два ряда березы (их статная и гордая краса и посейчас мерещилась Кострову) были порублены. Свежие пни оплыли соком, который еще продолжал течь из круглых срезов. Значит, деревья свалили не позже как зимой. «Черт знает, что натворили. Руки бы поотсохли у тех, кто это сделал!» — озлился Костров, и настроение у него совсем испортилось. Он уже не рад был, что пошел в сад.

Спустился в лог, пролегший между двумя садами, и пошел на реку. Над широким разводьем, образующим как бы озеро, было тихо. У куста ракиты Алексей увидел дворняжку с пепельно–рыжей шерстью. Истомившаяся в непробудной скуке, она дремала, прикрыв черный нос лапой. Даже когда Алексей подошел близко, она не встала, только приоткрыла глаз и шевельнула трубчатыми ушами. Потом, когда он очутился совсем близко, собака вдруг подскочила, перевернулась раза два и бросилась наутек с громким заливистым лаем. Отбежала на пригорок, встала в чуткой позе.

Из камыша, росшего в воде, показался мальчонок, голопузый, покрытый царапинами.

— Что делаешь, парень? — спросил Алексей, добродушно улыбаясь.

Мальчишка, поглядев на воду, не ответил, лишь погрозил строго кулаком, дескать, не мешай. И с превеликой осторожностью взял удочку, заводя ее под склонившийся над водой куст ивы. Немного погодя рванул удочку с такой быстротой, что Алексей не заметил, как пойманная рыбешка промелькнула в воздухе и упала в траву. Мальчишка побежал искать ее.

— Щуренок! — сказал он, подняв зеленоватую длинную рыбку.

Костров глядел то на паренька, то на щучку и в душе радовался: когда–то он тоже вот так, без наживки, подводил короткую леску под брюхо или пасть спящей щуки и неожиданным рывком подсекал ее на голый крючок.

— Ты, парень, чей? — спросил Алексей.

— Мамкин.

— А мамка твоя чья?

— Папкина! — язвительно отвечал тот.

Алексей сдержанно усмехнулся не желая, однако, его обидеть.

— Ты с войны, да? — смело поинтересовался паренек.

— С фронта.

— Страшно там?

— Всяко бывает…

При этих словах лицо мальчика посуровело. Он помялся, на миг взглянул на военного жалостливыми глазами и отвернулся, ковыряя босой ногою землю. Потом, стараясь больше не глядеть на военного, согнул удилище, будто желая проверить, не сломается ли оно, осмотрел леску, взял в зубы крючок, подергал, чтобы не оборвался, — и все это он делал совсем некстати, нарочно, лишь бы только чем–то заняться.

Так что ж, и разговаривать со мной не хочешь? — с напускной обидой проговорил Алексей.

Мальчик покосился на него исподлобья.

— Как же тебя зовут?

— Венька.

— А папу?

— Тихон. С краю вон там живем, — указал он рукою через сад.

— А-а, знаю, дружок, — живо произнес Алексей, — Меня когда–то твой папа учил пилить, строгать, долбить пенал с потайным замком… Дома папа?

Паренек через силу смолчал, только шмыгнул носом, испачканным грязью и рыбьей чешуей.

— Ладно, проведаю вас, — пообещал Алексей и отошел, чтобы не мешать ему ловить рыбу.

Под высокой ветлою с ободранной корой он разулся — как же истомились ноги в сапогах и с какой приятностью ощутили теплую траву. Алексей прилег на спину, заложив руки под голову, смотрел на небо, на медленно плывущие белые облака. «Почему… почему так? Неужели несу людям скорбь? В чем я виноват, и виноват ли? — уязвленно спрашивал себя Костров, видя перед собой и укоряющие взгляды встречных людей, и лицо Веньки, — Нет, я должен выяснить странную отчужденность ко мне».

Всплеск воды на том берегу заставил Алексея приподняться. Он увидел молодую девушку. Она поводила рукой поверх воды и заголила юбку выше колен, так что видны стали белые ноги, пошла глубже к сухим тростинкам камыша, на которых висели темно–коричневые бархатные початки.

В этот момент паренек закричал во весь голос:

— Ве–ерка, не пугай рыб, а то получишь!..

С того берега послышался певучий девичий ответ:

— Подумаешь, рыбак нашелся! Небось силявку поймал и хвалишься!

Притихший у ветлы Алексей стыдливо наблюдал, как девушка смело заходила вглубь, приподымая все выше платье… Она уже наклонилась, протянула свободную руку, чтобы поймать ближний початок, но незаплетенные, отливающие овсяной спелостью волосы рассыпались по лицу, она пыталась убрать их назад, чтобы не мешали, а вязкое дно начало засасывать. И девушка озорным голосом закричала:

— Ай, мамынька родная, тону-у!

Алексей вскочил с намерением помочь в беде, но девушка, успев схватить один початок, рванулась назад, выпустив из руки подол платья, тихо осевший на воду.

Уже на берегу она начала выжимать подол, туго проводя руками по икрам ног.

— Венька, много наловил? Покажи, — спросила она и, завидев нежданно у ветлы военного, начала поспешно удаляться. Когда уже была далеко, оглянулась, всмотрелась пристально, будто желая угадать, кто же этот военный.

В свою очередь, Алексей в душе и радовался и огорчался. Он узнал ее. Это была Верочка, сестра Натальи. Он подумал, что, быть может, следует зайти повидаться с Игнатом, но разлад с Натальей принудил его не идти. «Да и зачем я пойду туда? Что меня связывает с ними? — рассудил он, покусывая от обиды губы. — Отец на вечеринку не пригласил Игната, даже ни разу не упомянул о нем. А я поплетусь… Посыпать солью раны?»