Между прочим, отметим, что Батца совершенно случайно задержали осенью 1795 г., вскоре после подавления войсками термидорианского Конвента под командой молодого генерала Наполеона Бонапарта роялистского восстания. На барона указал властям встретивший его давний знакомый. При аресте Батцу удалось незаметно засунуть в щель компрометирующие его бумаги. Вскоре Батца освободили — то ли власти не интересовали прошлогодние заговоры против правительства Робеспьера, и они, не желая вызывать тени недавнего кровавого прошлого, сделали вид, будто поверили заявлениям барона о его невиновности, то ли предпочли не связываться с человеком, знавшим слишком много. Быть может, помогла чья-то властная и услужливая рука. Батца, освободив из тюрьмы, оставили под присмотром одного жандарма. Вечером того же дня барон бесследно исчез. А еще через три месяца после этого ареста, 9 февраля 1796 г., один из лидеров термидорианцев, Тальен, на заседании Совета пятисот заявил, что Батц держит в руках всю полицию Парижа. Словом, весь этот эпизод никак не свидетельствует против реальности заговора Батца.

Но вернемся из 1796 г. назад, к осени и зиме 1793–1794 г., когда в поле зрения властей впервые попала заговорщическая деятельность барона. Нетрудно понять, просмотрев комплект официального правительственного органа «Монитёр» примерно с ноября 1793 г. и по конец июля 1794 г. включительно, то есть до переворота 9 термидора, какое место занимал в сознании современников заговор «низкорослого барона», «коротышки Батца», как его, пытаясь уязвить, иногда именовали газеты.

Представители Комитетов общественного спасения и общественной безопасности, говоря о заговоре Батца, подчеркивали, что его целью было натравить друг на друга различные группировки революционеров и тем самым подорвать позиции якобинского правительства. Следует только добавить, что если таков был действительно план барона, эти намерения обличают немалую политическую прозорливость. Интересы различных слоев революционного лагеря приходили в противоречие друг с другом. Задачи укрепления военных сил Республики вступали в столкновение с требованиями страдавших от голода низов парижского населения установить и строго соблюдать максимальную цену на хлеб (пресловутый максимум) и повысить уровень заработной платы (в том числе и на мануфактурах, изготовлявших вооружения). Напротив, для имущих слоев деревенского населения максимум был несовместим с безубыточным ведением хозяйства, а для промышленников повышение заработной платы — с нормальным функционированием их предприятий, выполнявших заказы военного ведомства. Все это помножалось на противоборство враждующих группировок, на коррупцию государственного аппарата и муниципальных властей; на убеждение каждой из фракций, что все их соперники — скрытые роялисты и иностранные лазутчики; что нельзя победить иноземных «тиранов», не подавив железной рукой происки их агентов внутри Франции, стремящихся вызвать повсеместно голод и недовольство, подрыв финансов и экономический хаос, не пресекая выдачу планов военных кампаний, измены в армии и флоте, предательскую сдачу неприятелю городов и крепостей.

Но далеко не все в борьбе политических группировок вызывалось объективными причинами — огромную и все растущую роль играло личное соперничество, полное отсутствие каких-либо гарантий безопасности, взаимные подозрения и опасения, что если не опередишь соперника, то сам окажешься его жертвой, страх перед возможностью попасть под колеса набиравшей обороты машины террора. Происходили переходы из фракции во фракцию, союзники в одних вопросах оказывались врагами в других. Атмосфера все более сгущалась от взаимных обвинений, от нависавшей тени действительного или мнимого всеохватывающего иностранного заговора, от гнетущего ужаса, вызывавшегося ударами ножа гильотины.

Разговор об объективных причинах начавшейся осенью 1793 г. острой борьбы между различными фракциями якобинского блока не должен заслонить от нас тот факт, что сильным толчком к развитию разногласия между ними дало так называемое «Дело Ост-Индской компании», точнее, дело о ее расчетах с государством и подлогах, которые были сделаны в интересах компании несколькими подкупленными депутатами Конвента.

25 или 27 сентября 1793 г. состоялась беседа Робеспьера с бывшим секретарем Дантона и влиятельным депутатом Конвента Фабром д'Эглантином. Хотя в отношении Фабра уже тогда ходили слухи о причастности его к политической коррупции, он в это время еще сохранял определенное доверие со стороны Робеспьера, который советовался с ним по сложным финансовым вопросам. Фабр заявил, что глава левых якобинцев и издатель популярной среди санкюлотов газеты «Пер Дюшен» («Отец Дюшен») Жан-Рене Эбер, неустанно призывавший к беспощадной расправе с аристократами, спекулянтами, припрятывающими муку, — агент роялистов. По словам Фабра, Эбер составил план сначала отправить на эшафот еще остающихся в Конвенте единомышленников казненных жирондистов, потом Дантона и, наконец, самого Робеспьера, что позволило бы левым якобинцам, опираясь на вооруженные отряды санкюлотов и своих сторонников в военном министерстве захватить власть. Неизвестно, поверил ли Робеспьер Фабру или счел сообщенное им наветом со стороны дантонистской группировки. Но он сам подозревал, что агентами Питта являются некоторые из левых якобинцев, развернувших кампанию по дехристианизации, которая могла рассорить революционную власть с массой верующих, особенно среди крестьянства. Однако вместе с тем он не хотел в это время вступать в открытый конфликт с городским управлением — Коммуной Парижа, в котором были сильны позиции левых якобинцев и которое возглавлялось их вождем и идеологом Шометтом и его помощником Эбером.

Кроме того, Робеспьер подозревал в предательстве и некоторых дантонистов, особенно Эро де Сешеля в связи с уже упоминавшимся выше «письмом Энена». Видимо, Фабру было Известно о позиции Робеспьера. Поэтому он, потребовав 12 или 13 октября, чтобы его выслушали члены Комитетов, в своем выступлении (в присутствии Робеспьера и Сен-Жюста) обрушился на левых якобинцев, обвинив их в продажности и предательстве, не пощадил при этом и Эро де Сешеля, но не упомянул имени Эбера.

14 ноября 1793 г. депутат Конвента Франсуа Шабо, примыкавший к дантонистам, явился к Робеспьеру с доносом на ряд других депутатов, обвиняя их в финансовых махинациях, включавших фальсификацию декрета Конвента о ликвидации Ост-Индской кампании. Этот бывший монах-капуцин, числившийся недавно среди левых якобинцев, а теперь, разбогатев, примкнувший к дантонистской группировке, действовал явно из страха перед грозящим разоблачением финансовой аферы, за участие в которой могло быть только одно наказание — смерть. Шабо сообщил Робеспьеру, что Батц и его агенты подкупили депутатов Конвента Делоне и Жюльена из Тулузы и передали 100 тысяч франков самому Шабо для вручения дантонисту Фабру д'Эглантину. Батц, по словам Шабо, раздавал взятки левым якобинцам, чтобы те оговаривали депутатов, которых барону не удалось подкупить. В числе агентов Батца, перечисленных Шабо, фигурировали некоторые вожди левых якобинцев, включая Эбера. Сам же Шабо якобы взял 100 тысяч франков только для того, чтобы принести их в качестве доказательства истинности сведений, сообщаемых им в своем доносе. Но как раз как свидетель Шабо не заслуживает особого доверия. Он явно пытался выгородить себя, потопив своих сообщников. В его список агентов Батца были занесены лица (в том числе Эбер), нападавшие на Шабо в Конвенте и Якобинском клубе. Однако проверить утверждения Шабо непросто и в ряде случаев оказывается вообще невозможным. Кроме того, новые доносы Шабо, а он после своего ареста написал их свыше трех десятков на имя Робеспьера, Дантона и Комитета общественного спасения, сохранились лишь частично. Факт тот, что доносы Шабо были приняты Комитетами всерьез, но сделано ли это было потому, что они соответствовали истине или по соображениям политической целесообразности, сказать с уверенностью тоже нельзя. Исследователи колебались между двумя выводами: Шабо в собственных интересах пытался отлечь внимание от финансовой аферы, в которой был замешан, представляя ее в виде мифического заговора, или же налицо было и то и другое.