— О да, Гюльджан никогда ни в чем не отказывает, — улыбнулась Сема. — Не то что этот мужлан Али. Ты бы перевоспитала своего мужа, а? До чего он у тебя непонятливый.

Гюльджан залилась краской смущения и потупилась.

— Он что-то не так сделал, абла? Это на него похоже. Разве нам, крестьянам, угнаться в смекалке за горожанами? Но он старается, очень старается, абла.

— Да, Гюльджан, твой муж сильно переменился с тех пор, как переехал в город. Он уже и односельчан забывать стал. Приехал дедушка Эльван, а твой муж даже в его сторону взглянуть не пожелал. На что это похоже?!

Лицо Гюльджан вспыхнуло пуще прежнего, она растерянно взглянула на меня — очевидно, никак не ожидала, что разговор примет такой оборот. Она беспомощно шевелила губами, пытаясь, очевидно, найти какие-то слова оправдания, но безуспешно.

— К тому же Эльван-чавуш — не просто земляк, он ваш дальний родственник. Не так ли?

— Ах, не говорите, Сема-абла! Мне стыдно вам в глаза взглянуть. А ведь из-за чего так вышло? Из-за страха перед Сабахаттином-беем. Мой Али пуще смерти боится, что господин полковник лишит его работы. Если тот прикажет Али терпеть и не ходить в уборную, Али в штаны наложит, но не пойдет. Сабахаттин-бей и мне выговаривал за то, что я поприветствовала дедушку Эльвана. Знали бы вы, как он над нами измывается!

— Твой муж американца тоже боится, правда?

— Боится. Еще как! Он и перед Хасаном-беем, управляющим, трепещет, и перед Нежатом-беем, и перед Назми-беем. Я порой думаю, что этот человек для того на свет родился, чтобы всех и вся бояться. А причина одна — страсть как боится остаться без куска хлеба. Он так долго искал место в городе, так мучился, пока не устроился привратником.

— Однако Харпер на днях уезжает.

— Один уедет, другой приедет. Какая разница?!

— Вы не думали о том, чтоб вернуться в деревню?

— Нам туда пути нет. Как посмотрим в глаза односельчанам после случая с дедушкой Эльваном? Мне и перед вами-то стыдно…

— Но ведь работа не должна превращать человека в раба.

— Однако превращает…

— Вы не то что другие, не дармоеды, собственными руками добываете себе пропитание.

— Не только руками, но и ногами. Порой я ног под собой не чую — так набегаешься за день вверх-вниз по лестнице. Руки отваливаются от бесконечного мытья стекол, выкручивания белья. Мне ведь все дают в стирку, даже грязное исподнее. Мы, да такие как мы, больше всех на свете трудимся, но, несмотря на это, нас больше всех утесняют.

— Не расстраивайся так, Гюльджан-йенге, — включился я в разговор.

— Я понимаю, что не следует расстраиваться, но ведь сил уже никаких нет!

— Я просила тебя зайти, чтобы подарить кое-что из лишней одежды и заодно спросить, нет ли у вас там в деревне девочки — мне хочется взять на воспитание. Я бы дала ей образование, и мне стало б веселей жить — вдвоем. Но, признаюсь, Гюльджан, все это было только предлогом. На самом деле нам надо поговорить с тобой совершенно о другом. Обещай, что не расскажешь Али о нашем разговоре.

— Конечно, абла.

— Дедушка Эльван и Яшар живут в гостинице на Саманпазары. Они не хотят возвращаться в деревню без куропатки. Ты же знаешь, как сильно ребенок привязан к своей птичке. А этот свинья Харпер уезжает, ходят слухи, будто его переводят в Испанию. Уедет и заберет куропатку с собой. Мы полагаем, что куропатку надо непременно получить обратно. Любой ценой.

Гюльджан испытующе глянула на меня, потом на Сему.

— Как же мы ее получим обратно, абла?

— Тургут-бей и его товарищи подобрали другую куропатку, как две капли воды похожую на Яшарову. А наше с тобой дело — подменить одну другой.

— Я слышала, что господа студенты занялись этим делом, а Сабахаттин-бей в свой черед занялся студентами. Но вот что мне подумалось: а вдруг господин полковник проведает, что и я встряла в это дело? Он ведь тогда сожрет и меня, и все наше семейство вместе с-потрохами. Этот человек не знает, что такое жалость. По его приказанию полицейские начнут бить нас по ступням, пока кожа не полопается.

— Что да, то да. Если прознает, непременно прикажет бить. В том-то и фокус, чтобы провернуть так, что б и комар носу не подточил. Ты видишь, я тоже подключилась к этой операции. Наверно, и супруга Нежата-бея подключится. Мы должны справиться с этим делом так же умело, как снимаем сурьму с глаз. Ты сможешь дней десять-пятнадцать молчать?

— Да я хоть до конца своих дней молчать буду, но…

— Что?

— А вдруг проболтается Незахат-ханым, жена Нежата-бея? И станет известно, что и я замешана в этом деле… Ох, боязно мне…

— Мы ей строго-настрого накажем держать язык за зубами. Мурат-бей находится сейчас у нее.

Опустив голову, Гюльджан надолго задумалась.

— Не беспокойся, — сказал я, — никто из нас не проболтается. Будь мы болтунами, то разве затеяли б такое дело?

— Значит, Мурат-бей предупредит Незахат-ханым?

— Непременно.

— А вдруг она не захочет да и расскажет своему мужу?

— Не расскажет. Ты же знаешь их отношения с Муратом. Если она проболтается, он ее сразу же бросит. Кому она будет нужна после этого?

Гюльджан стыдливо потупилась.

— Конечно, я знаю обо всем, что здесь происходит, но помалкиваю и делаю вид, будто ничего не знаю.

— И правильно делаешь. Люди нашли общий язык — кого это касается? Кому какое дело до других?

— В городе все просто. Случись такое в деревне…

— В деревне — другой разговор. У Нежата-бея тоже есть связь на стороне. Слышала об этом?

— Как не слышать? Пока приберешься в квартирах, чего не наслышишься.

— Языки чешут по большей части те, кто сам не прочь вести такой же образ жизни, но не может.

— Это так… Мне и впрямь ни до кого нет дела. Я тут жилы из себя тяну, надрываюсь только ради того, чтобы вывести в люди своих троих детей, дать им грамоту.

— Нам не хочется втягивать тебя в это дело против твоей воли. Все, что ты говоришь, справедливо. Но ведь и о человеколюбии забывать нельзя. Или его вовсе не осталось? Где это видано — отнимать ручную куропатку у ребенка, который сам за себя постоять не может? Хитростями, ложными обещаниями обмануть его отца…

— Да, обещал устроить на работу и не выполнил обещания.

— А сам удочки сматывает.

— Да, я слышала.

— Мальчик сильно привязан к своей куропатке.

— Деревенский мальчик вырастил, приручил куропатку, и вот, пожалуйста…

Сема открыла бутылку с соком, налила Гюльджан. Потом принесла ворох одежды и белья — светло-розовую пижаму, шерстяную кофту, халат, полотенце.

— Пижама и халат тебе, — сказала она. — Кофту отдашь Али или придержи пару лет, пригодится Гюрселю. Только пойми меня правильно, я тебе даю эти вещи не как вознаграждение, а чтобы твой муж не заподозрил ничего. Пусть думает, будто ты приходила только ради них.

— Ах, Сема-абла, если я стану вам помогать, то разве ради подарков? Эльван-чавуш — мой родственник. Как-никак кровь у нас одна…

— Люди не должны отрываться от своих корней.

— Разумеется.

— Сема-ханым и Гюльджан-йенге, послушайте меня. У нас осталось совсем мало времени. Не сегодня завтра этот тип уедет. Надо срочно на что-нибудь решиться.

— Я слышала, они еще с недельку здесь пробудут.

— Всего неделю! Да это же почти ничего! А у нас еще даже план действий не разработан. Может, тебя, Гюльджан, позовут помогать им упаковывать вещи?

— Они собираются устроить коктейль перед отъездом.

— Придумай же что-нибудь, Гюльджан! Не рассчитывай только на нас. Новая куропатка находится пока в другом месте, но завтра к десяти утра мы ее доставим сюда. Твое дело подменить Яшарову куропатку другой. И так, чтобы даже Бетти-ханым ничего не заметила.

— Она-то не заметит. Тут главное, чтобы самого дома не было. Одна надежда, что в суете последних дней им будет не до куропатки. Ой, не знаю, удастся ль мне это…

— Приходи ко мне завтра с утра, будто на уборку. Вместе подумаем, — сказала Сема.