Дедушку двое приподняли за руки, вдруг с силой швырнули обратно на пол. По лицу у него текла кровь. Я готов был броситься на них, вцепиться ногтями в их поганые рожи, но неожиданно обмяк. Больше я ничего не помню — где находился, долго ли провалялся без памяти. Когда пришел в себя, увидел, что мы с дедушкой опять в камере одни, кое-как одетые. Я лежу на скамейке, а дед рядом, на полу. Тянет ко мне руку. А у меня даже сил нет глазом повести. Чувствую, рот у меня перекошен, внутри все пересохло. И тут мне вспомнилась Гюльнаре. Все что угодно, но только она не должна знать о том, что здесь со мной сотворили. Я сам себя презираю за то, что пришлось здесь пережить. Не дошло бы до нее, что меня так постыдно пытали, что подключали электричество к срамному месту. Мне будет ужасно стыдно перед ней. Хоть бы в деревне об этом не проведали. От стыда даже мысли о куропатке отступились от меня. Все нутро пылает, голова мерзнет. Крупная дрожь меня трясет. Это все от того, что нагрянули осенние холода. Голова куда-то проваливается, все исчезает. Я снова теряю сознание. Вот кабаны плывут по реке. Извиваясь, струясь, убегают вдаль красноватые воды реки.

Кто я? Меня зовут Яшар. Фамилию не помню. Кто этот человек, что стоит надо мною? Это же Атилла-бей! Вот бы к его срамному месту подсоединили электрические провода. Только этого не сделают. Он же сын Суная. Неужели все, что здесь делается, происходит по указке самого Суная? Мне снится страшный сон. На меня наплывает лицо студента — будущего прокурора. Я взбираюсь на холм Бедиль. «Яшар! Яша-а-а-ар!» — кричит мама. Она бежит за мной. В поле горит наша пшеница. Мама ищет меня, зовет. Вот моя сестренка Дуду. Она пробует бежать, но валится на землю. Бургач тоже пытается бежать, но сильно ударяется ногой о камень. Он падает, но не плачет. Отец садится в машину Карами, они едут в деревню. Отец одет в американскую форму. Ему, оказывается, и ружье выдали. За колючей проволокой множество самолетов. Их много-премного, словно саранчи. У входа стоит мой отец. «Стой! — кричит он. — Ружье заряжено, буду стрелять!» Отец ростом выше прежнего, подбородок у него тяжелый, квадратный, глаза не черные, а голубые… Он ведет машину… Дедушка мертв. Он на похоронных носилках, ниже пояса голый. Мимо проходят женщины, а дед ненакрытый. «Накройте этого бесстыдника!» — говорит Мусине, жена Пашаджика. А жена чобана Хасана тетушка Феден приносит покрывало и набрасывает его на дедушку. Тетя Шефика плачет. Дядя Кадир хочет подойти к деду, но дед приподнимается и кричит: «Ах ты, продажный пес, не смей приближаться ко мне! Я еще не умер! Я еще вступлю в открытую борьбу! Будь мне хоть сто лет, все равно начал бы борьбу за справедливость. Такая у меня мечта. Голодные волки по деревням рыщут, а обездоленные люди в горы уходят». Сказав это, дедушка встает во весь рост. «Вот так, нагишом, пойду и покажу американским охотникам, почем фунт изюма! Они оскорбили меня! — кричит дед. — Оскорбили! Или нет больше среди нас настоящих мужчин?!» Я выхожу вперед: «Есть, дедушка! Есть еще настоящие мужчины! Пусть мы сейчас все равно что покойники, но мы восстанем, воскреснем!» Я повторяю снова и снова эти слова, пытаюсь встать, но не могу. С трудом открываю глаза. Откуда-то издалека доносится призыв к утренней молитве. Это Баки Ходжа через микрофон оглашает призыв к молитве. Баки Ходжа из Чайырлы.

— Яшар, козленок мой, как чувствуешь себя?

— А ты, дедушка?

— Эх, накормили меня дерьмом до отвала!

— Мы еще будем здоровые, деда?

— Выбраться б нам отсюда — залижем, залечим раны. Главное, ничего не бойся, внучек.

— Деда, давай уйдем в горы.

Дедушка задрожал всем телом, затрясся, будто через него опять ток пропустили.

— Тише! Нельзя тут говорить об этом — услышат, не ровен час!

— Мы ружья достанем, деда!

— Тише, внучек! Не хватало еще, чтоб нас опять пытать стали.

— А где находится Девгенч, деда?

— Молчи! Мы с тобой знать не знаем, где этот дэв находится.

— Я больше никогда в деревню не вернусь, деда. Я в горы уйду. Буду оттуда на города нападать.

— О, Аллах! Да будешь ты держать язык за зубами или нет!

— Они меня оскорбили, деда!

— Этот ребенок совсем разучился молчать! Куда мне деваться?!

— Деда, у меня рот перекошен?

— Чуть-чуть. До свадьбы заживет.

— И глаза у меня в крови?

— Ничего, все заживет… Главное — ничего не бойся.

Дверь распахнулась, и на пороге появились двое в полицейской форме и четверо в штатском, все четверо очкастые, наодеколоненные. Трое мужчин и одна женщина. Она чем-то похожа на Назмийе-ханым, такая же полная, смуглая, только чуть пониже. Один из мужчин снял очки, другой заорал:

— Вставать нужно, когда к вам входят. Ишь расселись!

— Сам бы попробовал встать, когда места живого на теле не осталось, — рассердился дед.

— Ты, ты, мальчишка, вставай! — крикнул один из вошедших на меня.

Я попытался встать, но у меня ничего не вышло, спина горела от ударов.

Штатские повернулись и ушли, остались только полицейские. Один из них схватил дедушку под мышки и силой поставил на ноги, другой — меня. От прикосновения к цементному полу нестерпимая боль обожгла огнем босые ступни. Появилась женщина, с виду похожа на служанку в доме Назмийе-ханым, она принесла нашу обувь с носками. Мы, чтоб обуться, с трудом опустились на мокрую скамейку, но ни я, ни дед не могли нагнуться, чтоб натянуть носки. Нам помогли полицейские и женщина. Опять нас подняли под мышки, повели куда-то. В носках еще больней ступать по цементу. Куда ж они нас тащат? Мне очень страшно. Неужели опять пытать начнут? А вдруг они услышали, как я деда звал в горы, и опять ведут на допрос? Неужели опять пропустят ток через меня? Или будут охаживать дубинкой? Опять я потеряю сознание?

Нас ввели в просторную комнату, где в креслах расположились все четверо очкастых. Поставили посреди комнаты перед ними. По бокам стояли полицейские, они поддерживали нас, иначе мы упали б на пол.

— Говорите, откуда вы знаете Сулеймана?

— Какого Сулеймана?

— Что значит какого? А сколько всего Сулейманов?

— Не перечесть! Хоть пруд пруди Сулейманами, особенно в наших краях.

— Мы говорим о премьер-министре Сулеймане.

— Мы его не знаем.

— Зато он вас знает.

— Ошибка какая-то вышла. Мы с ним не знакомы.

Штатские переглянулись.

— А с Назмийе-ханым вы знакомы?

— Были у нее в гостях, — кивнул дед. — Она нас чаем угощала, дала сто лир. Мы не хотели брать, но она настаивала.

— В праздничный день были у нее?

— Нет, два дня тому назад.

— Зачем ходили к ней?

— Чтобы она сказала об нас Атилле-бею, а он помог бы забрать куропатку у Харпыра.

— Какую куропатку? Опять эта проклятая куропатка! Она и в протоколах допросов все время упоминается.

— Куропатку моего внука Яшара. Однажды Харпыр приехал поохотиться в нашу деревню. Он американ, инженер по самолетам. Охотился на пару с моим сыном Сейитом. Американу очень понравилась куропатка, он просил, чтоб мы ему отдали ее. Но она принадлежит мальчику, он сильно привязан к ней. Мы отказали. А тут наш односельчанин Карами поднес в подарок Харпыру ковер. Мой сын Сейит давно мечтает устроиться на работу к американам и потому заискивает перед ними. Ночью, пока мы спали, Сейит выкрал куропатку и отвез Харпыру. Через пятнадцать дней Харпыр опять приехал к нам в деревню и куропатку привез с собой. Он хорошо поохотился, настрелял много куропаток. Мы говорим: попользовался нашей куропаткой, пора и вернуть. А он и слышать об том не хочет. Ребенок прямо на глазах тает, места себе не находит, слезами по ночам исходит. Где это видано — отнимать любимую куропатку у тринадцатилетнего мальчика! Вот зачем мы приехали в Анкару — чтобы забрать куропатку обратно. Были мы на приеме у вали, у каймакама, решили, наконец, просить о помощи у Назмийе-ханым.

— Кто вас надоумил на это?

— Не дураки, сами додумались. Она ведь жена премьер-министра. Если кто и может помочь, так только она. Однако попусту мы время теряли. Не дождешься угощения в доме имама, не прослезится мертвец. Но мы не виним Назмийе-ханым, сами во всем виноваты.