Перед господином деканом на столе стояли кожаные коробки. Он поднял крышку одной, вынул бумажку, что-то написал на ней.

— Возьми, — сказал он Садуллаху. — Пойдешь к Джевдету-бею, распорядителю оборотным капиталом. Поспрашивай встречных, тебе покажут, как его найти. — Быстро встал из-за стола, нажал кнопку звонка.

Вошла ханым-секретарша.

— Отправьте папашу к Джевдету-бею, скажите, что это я послал, — сказал ей господин декан.

Садуллах вышел, не отрывая глаз от ханым-секретарши. Между двумя входными дверьми он остановился и спросил:

— Значит, мое дело решено? Все в порядке? Будут лечить мою дочь? У моей дочки две девочки. Заболела она еще в доме мужа. А тот, подлец этакий, бросил ее. Вот и пришлось мне везти ее сюда, но, что поделаешь, денег нет, я в очень тяжком положении. Стало быть, ее полечат?

Ханым-секретарша нашла, что Садуллах смахивает на крестьянина из спектакля, который она видела в театре.

— Ну а теперь иди, — сказала она, улыбаясь. — В руках у тебя записка. Найдешь Джевдета-бея, и я предупрежу его по телефону. Господин декан написал, дело твое будет улажено. Не теряй времени.

Садуллах вышел.

Столько времени прошло, а его дело все стоит на месте. За эти дни он так измаялся — просто сил никаких нет. Тяжелая она, крестьянская доля! А если у тебя на руках больная дочь и если к тому же ты нищ, тяжелее не бывает. «Если Аллах сулит мне снова родиться на свет, ни за что не буду крестьянином, — думал Садуллах. — Снова терпеть ту же самую бедность, маету, болезни! Лучше уж лежать под землей под проливными дождями, под тающим снегом! В тысячу раз спокойнее!»

Найти распорядителя оборотным капиталом Джевдета-бея, дождаться приема у него было не так-то просто. Его приемная находилась в другом здании. Садуллах занял очередь. В очереди — полно народу. У каждого в руках карточка или какая-нибудь другая бумага… Среди ожидавших самый нищий, оборванный — он, Садуллах. Так ему по крайней мере казалось. Были тут две-три женщины — в роскошной одежде, надушенные, накрашенные и все такое прочее. Мужчины чисто выбриты. И ни на ком не увидишь драной обуви, как у него. Где-то в глубине души, в самой глубине, он остро ощутил свою ничтожность. Хорошо еще, что им никто не интересуется. Двое-трое скользнули по нему взглядом и продолжали думать о своем.

«А ведь уже полдень!» — тихо произнес Садуллах.

В приемную входили все новые и новые люди, занимали очередь за ним, но похоже было, что его примут последним. «Как там Джемиле? — тревожился он. — Неужто Мустафенди не догадался подняться и проверить, как она там? Э-э-э, зачем ему проверять? Какое его дело? Что, она сестра ему, что ли? Да и кто такой Мустафенди? Ведь и он житель этой распрекрасной Анкары!»

И здешняя секретарша была молоденькой девицей. Выглядела она посвежее той, давешней. Однако, возможно, эта замужем. Брови нахмурены, лицо задумчивое. Порою она кажется приветливой, порою — безразличной. Возможно, стоит тебе улыбнуться, и она ответит улыбкой, но, скорее всего, зыркнет сердито. На звонки телефонов отвечает сухим, холодным тоном.

— Садуллах-бей!

Старик не понял, что вызывают именно его.

— Садуллах-бей!

Впервые в жизни его назвали беем. Если бы это случилось в деревне, то там такое можно было бы принять за злую шутку. Он покраснел.

— Да, я к вам обращаюсь, Садуллах-бей.

Его вдруг обдало ледяным холодом.

— Садуллах-бей, пожалуйста, эфендим, ваша очередь!

Да, это звали его, вне всякого сомнения. И не шутили, нет! А ведь она, секретарша, выглядит такой холодной, такой равнодушной горожанкой! Стало быть, когда нужно, она может выражаться и вежливо. Но в конце концов это неважно. Решится ли наконец дело с лечением его дочери? Остались ли в этой стране милосердие, сострадание?!

Садуллах стоял, покачиваясь. Он боялся, что вот-вот рухнет на пол. Но собрался с силами. «Осрамиться при всем честном народе… Ну уж нет. Умри, но держи хвост торчком, Садуллах! Ты уцелел в боях, не попал ни под пулю, ни под саблю. Ты должен превозмочь и эти свои беды! Держи хвост торчком!» И он вошел в кабинет.

По лицу сидящего за столом черноусого господина, хотя и ухоженному, холеному, видно было, что он крестьянского происхождения. Возможно, его дед или даже отец были овцеводами и жили в шатрах. А теперь, смотри-ка, сделался «столоначальником»! Днем сидит в этом кресле, а по вечерам небось хлещет водку у себя дома. А может, вместе с приятелями шляется по барам да ресторанам. Дочери у него, должно, выросли, позаканчивали всякие там коллежи и факультеты, а сын сейчас инженер…

— Разве в нашей стране нет других больниц? — с места в карьер спросил Садуллаха Джевдет-бей.

— Ваша паратура лучше всего, мой бей.

— Мы что, виноваты, что у нас хорошая аппаратура? А другие больницы разве иностранные? Пусть и другие больницы приобретают хорошую аппаратуру. Если там сидят ни на что не годные бездельники, мы за это не в ответе. Вот вы осаждаете нашу больницу, а они там у себя прохлаждаются! И этот депутат от Ичеля тоже хорош! То и дело вмешивается! Пусть сидит себе в меджлисе, выполняет свои депутатские обязанности, старается заслужить уважение к себе.

Садуллах переступил с одной ноги на другую:

— Ах, мой бей, хочешь сердись, хочешь обижайся, но я скажу тебе правду. Тем мукам, что я терплю здесь, в Анкаре, вот уже три дня, прости, стыдно говорить об этом, ей-богу, стыдно, и гявур не посмеет подвергнуть мусульманина! Ни за что! А вы вот подвергаете!

— Что, что, что? Мы подвергаем вас мукам? Еще чего! Вы там не умеете следить за собой, то и дело заболеваете. А мы здесь и впрямь терпим муки из-за всех ваших болезней! Кому же на кого жаловаться? Нет, вы только посмотрите на этого господина хорошего, он еще на нас жалуется! Воистину, этот мир перевернулся вверх ногами!

— Да, ни веры, ни уважения к господу нашему не осталось, мой бей!

«Помни, с кем говоришь. Не распускай язык, — внушал себе Садуллах. — Лишь бы дело твое уладилось. Да, ты уж натерпелся досыта, мочи нет. Но потерпи еще немного». Но сдержаться он не мог.

— Чего и говорить, удивительная страна! — Тут Джевдет-бей, а он и впрямь был родом из деревни, вспомнил старинную поговорку, застрявшую где-то в уголке его мозга. — Волу бы вопить, а вопит арба!

— Ну при чем тут вол и арба, мой бей? Совсем не так обстоит дело. Я ведь сюда не по доброй охоте приехал! Дочь моя тяжело больна, того и гляди помрет в хане! Больница государственная, вы дочку мою не берете! Знали бы вы, какие большие налоги мы платим каждый год!

Джевдет-бей рассмеялся.

— Всего, что платит ваша деревня, здесь не хватит на жалованье одному чиновнику. Одно название — налоги. Знал бы ты, сколько нам приходится платить! Ведь какое жалованье, такой и налог.

«И как я умолял Аллаха, чтоб он меня выручил, — размышлял Садуллах. — Не выручил. А ведь ему все известно. Сам я где только не воевал. Сыновья мои служат. Думал, могу надеяться на помощь государства, добрался аж до самой Анкары. Одно у меня желание — чтобы доктора позаботились о моей больной дочери. А они все до одного требуют денег! Наше государство, слава богу, ишь какое большое! Понастроили высоких домов, проложили асфальтовые дороги. Все так и сверкает кругом. Шик-блеск».

— Ну что ж, давай закругляться, Садуллах-бей! — В этот момент его взгляд упал на драный ботинок Садуллаха. — Давай закругляться, дядюшка. Наш долг — расширять и развивать больничное дело. Но если мы каждого будем лечить бесплатно, то ничего у нас не получится. Господин декан уже сделал тебе большую скидку. Половину скостил. Так ты заплатил бы хотя бы эти полторы тысячи — тебе ведь известно, что лекарства обходятся недешево. Вся аппаратура, все приборы из-за границы! Они тоже дороги. А строительные материалы — тут уж и говорить не приходится, дороговизна бешеная. Я могу сделать для тебя только одно. Приводи сюда свою дочь, пусть ее полечат. А мне ты вышлешь долговое обязательство: после лечения дочери поедешь в деревню и сразу же переведешь деньги на наш счет. Так предписывает закон. Имей в виду, что твоя земля, твой плуг, борона — все будет продано.