Садович, несмотря на всю свою горячность, некоторое время колебался.

— Черт его, брат, знает… Никогда об этом не думал, — признался он.

— А ты подумай. Лучше ветру в чистом ноле, чем за высокой оградой.

Садович немного помолчал, подумал, а затем решительно и с увлечением проговорил:

— Согласен! Чем черт не пахал, тем и сеять не стал. Хоть свету увидим!

Свой сговор держали они в строгом секрете и только месяца через два, уже из-за границы, прислали ближайшим друзьям весть о своей эмиграции.

Лобанович остался один. В первые минуты его охватила печаль о друзьях, с которыми он недавно простился. Особенно жалко было Янку Тукалу и Алеся Садовича. Четыре года пробыли они в учительской семинарии, связанные самой тесной дружбой. Лобанович всегда с удовольствием вспоминал многие картины их совместной семинарской жизни и незапятнанные переживания той юношеской дружбы.

Янка Тукала проводил Лобановича до самой железной дороги. Здесь они остановились. Янка надумал пойти в свою школу, пересмотреть на всякий случай книги и брошюры. А затем он снова вернется в Микутичи к Садовичу либо пойдет к своим родителям.

— Ну, Андрейка, — торжественно проговорил Янка, держа руку друга в своей, — пусть будет над тобой благословение святой горы!

— Прощай, Янка! Не горюй, братец, и не подставляй спину ветру, когда он подует на тебя, а иди навстречу ему, — так говорит тебе верханский Заратустра. Пиши мне, а я тебя письмами не обижу.

Народу на вокзале было мало. Лобанович взял билет, окинул взглядом станцию. Ничего подозрительного ни здесь, ни на перроне он не заметил. Но поговорка гласит: "Кто поросенка украл, у того в ушах пищит". До прихода поезда оставалось минут двадцать. Лобанович подошел к буфету, взял бутылку пива и закуски. Выбрав укромный уголок, присел за столик. Выпил стакан и другой. Две бессонные ночи утомили его. За все это время он ни разу даже не прилег. Выпитая бутылка пива одурманила голову. Сладостно-печальное настроение овладело им. Он вспомнил свою мать, братьев, сестер, дядю Мартина. Отправляясь в Микутичи, он собирался проведать их. Но собрание окончилось так, что показываться на своем родном пепелище было тяжело. Что скажет он дома? Там наверняка уже известно, что их Андрей был в Микутичах, известно, чем все кончилось. Его поймут и хотя, может, немного обидятся, но сердиться не будут.

Входя в вагон, Лобанович вспомнил и Янку Тукалу, как последнюю нить, которая связывала его со здешними дорогами и друзьями. Где теперь Янка? Плетется где-нибудь один в свою Ячонку и, вероятно, ощущает одиночество, страх и тревогу перед неведомыми событиями грядущих дней… Как хотелось еще раз посмотреть на своего рассудительного друга, пожать ему руку и сказать: "Янка, держись! Не опускай голову! Иди смело навстречу завтрашнему дню!"

Без малого в полдень прибыл Лобанович на свою станцию. Попалась и подвода, но учитель пожалел денег, — ведь неизвестно, что будет дальше, — и зашагал домой. Он выбрал самую короткую дорогу до Верхани, которая оставляла в стороне хутор Антонины Михайловны. Хотелось скорее очутиться в своей школе и отдохнуть, — ведь уже третьи сутки учитель не спал, оставаясь все время на ногах. Чувствовалась такая усталость, что даже трудно было собраться с мыслями, обдумать все, что произошло за последние три дня.

Наконец дорога кончилась. Вот и школа, и волость напротив нее. Как обрадуется писарь Василькевич, когда узнает о провале своего несносного соседа!

— Вернулся мой странничек! — радостно встретила бабка Параска учителя. — Ну, как же вам ездилось?

— И ездилось, и ходилось, и вот вернулся.

— Ну и слава богу!

Бабка Параска пошла в кухню собирать обед.

Когда Лобанович вошел в свою квартиру, Турсевич сидел за столом, обложившись учебниками. Он порывисто вскочил, шумно встретил приятеля, крепко потряс ему руку.

— Явихся еси? — на церковнославянский лад спросил он путешественника и, посмотрев на него, добавил: — Что-то, братец, ты плохо выглядишь!

— Эх, друг ты мой сердечный, таракан запечный! Дай боже никогда не являться тебе домой так, как я!

Турсевич сразу увял, от его приподнято-восторженного настроения не осталось и следа. Он еще раз окинул взглядом Лобановича, словно желая прочитать его сокровенные мысли, и уже другим тоном спросил:

— А что случилось?

Лобанович без всяких хитростей, прямо и правдиво рассказал обо всем, что произошло в Микутичах.

Помрачневший Турсевич молча слушал приятеля. Тяжело было у него на душе. Мысленно он осуждал молодых учителей, но говорить об этом не хотел. Когда Лобанович окончил невеселый рассказ, Турсевич сокрушенно покачал головой.

— Та-ак! — протянул он. — Дело, брат… гм… не того!

Вошла бабка Параска, быстро накрыла стол. Хотя при ее появлении учителя замолчали, она сразу заметила, что "монашек" приехал с недобрыми вестями, однако расспрашивать его о чем-либо при госте считала неудобным. Бабка вышла из комнаты и тотчас же возвратилась, поставив на стол холодник. Она знала, чем угодить учителю.

— Вот спасибо, бабка, за холодник! — сказал Лобанович, подсаживаясь к тарелке.

Бабка Параска глянула на него, вздохнула.

— Ешьте на здоровье! — И вышла из комнаты.

Турсевич уже пообедал. Он сидел, молчал в о чем-то думал.

— Ну что же, брат, — сказал, пообедав, Лобанович, — пойду спать. Как вышел тогда из дому, с тех пор и не ложился. Отдохну, а завтра виднее будет. — Он глянул на Турсевича и добавил: — Погулял казак на воле, надо и отдохнуть.

Турсевич причмокнул губами, печально покачал головой.

— Гулял и догулялся! Эх, Андрей… Ну, да ничего не поделаешь.

Лобанович остановился на пороге боковушки и сказал:

— Перемелется — мука будет.

— Может, мука, а может, и мука, — заметил Турсевич.

— А что такое мука? — спросил Лобанович и сам ответил на свой вопрос: — Мука — это все то, что причиняет нам боль и неприятности. Вот нас выгонят из школы с волчьим билетом, отдадут под суд, посадят, может быть, и в тюрьму, либо вышлют, и мы будем мучиться. А разве таких мало? Разве миллионы простых людей не мучаются под пятой царских сатрапов, помещиков и тысяч других обдирал?.. Но для меня сейчас дороже всего на свете — сон.

Лобанович присел на кровать, снял ботинки, пиджак, положил голову на подушку и тотчас же уснул.

Турсевич остался один за столом. Покой его был нарушен, да и жалко стало приятеля. "А хуже всего то, что сам человек виноват в своем несчастье. Как поможешь ему? И что он этим доказал? Получил уже однажды предупреждение — так нет, ничему оно не научило его. А еще и гордится, словно совершил великий подвиг… Эх, брат, жизнь прожить — не поле перейти!"

Несколько раз Турсевич тихонько прошелся по комнате. Осторожно заглянул в боковушку. Лобанович лежал спокойно на правом боку, подперев плечом подушку. Он спал так крепко, что даже трудно было заметить его дыхание. Турсевич наклонился над другом.

— Вот теперь ты счастлив, потому что ни о чем не думаешь, — проговорил он, отходя.

Новая мысль мелькнула в сознании Турсевича и заслонила все остальные: удобно ли оставаться теперь в школе небезопасного в политическом отношении учителя? Не повредит ли это обстоятельство ему, Турсевичу? И, словно в подкрепление его рассуждений, на память пришли поговорки: "С кем поведешься, от того и наберешься", "Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты".

Еще большая тревога охватила Турсевича. Теперь мысли о судьбе Лобановича отошли на задний план. Захватив с собой учебник, Турсевич вышел из квартиры, чтобы на вольном воздухе обдумать все и принять какое-то определенное решение.

Сказать правду, рассуждал Турсевич, все, что положено программой, он давно проштудировал, ведь не сегодня же пришла ему мысль поступить в институт. А времени осталось не так уже и много. Пока он приедет в свою школу да приведет в порядок домашние и школьные дела, не за горами будет и то время, когда нужно отправляться в Вильну держать экзамены. И опять же — приехать туда нужно заранее.