— Жалко, что нас не было! — возмущенно сказал Лопаткевич.

Ничыпар Янковец сердито взглянул на него и на Гулика. Он чувствовал себя немного виноватым, что привез с собой таких "смельчаков", которые умудрились не расписаться в протоколе, а теперь еще задаются. Ничыпар пригрозил им:

— Напишу приставу, чтобы присоединил к протоколу и ваши подписи! — И, тряхнув чуприной, проговорил: — Эх ты черт! Почему я не догадался дать рублей двадцать пять приставу! Вернул бы протокол, ну, уничтожил бы. А написать новый не такое трудное дело.

На все нападки и на все запоздалые советы Лобанович заметил:

— Есть у евреев такая поговорка: "Дай, боже, моему дитяти тот разум сначала, который к мужику приходит потом".

Глянув на комнату, где сейчас все было разбросано, замусорено, на раскрытый шкаф, на груды книг и бумаг возле него, на батарею пустых бутылок от водки и на клочки своего доклада под столом и под диванчиком, Лобанович вспомнил знаменитую фразу, которую еще ребенком писал когда-то под диктовку в этой же школе, и вслух произнес ее:

— "Где стол был яств, там гроб стоит…" Эх, хлопцы, хлопцы! — грустно продолжал Лобанович. — Легче всего искать виноватых, но какая в том польза? Ты, Алесь, — обратился он к Садовичу, — не терзай себя! У коня четыре ноги, и то он спотыкается. Помнишь, как сказано у Гоголя: "Зацепил, потянул — сорвалось…" Ну что ж, слезами беде не поможешь, а дело делать надо. Жизнь вся впереди, хлопцы! Даже битый на войне Николай Второй отчеканил медаль для своих солдат и написал на ней, — правда, не сам, другие писали: "Пусть вознесет вас бог в свое время". А мы давайте вырежем медаль и напишем на ней: "Вознесемся и мы в свое время!" Так вот, хлопцы, вешать головы не нужно. Будем смотреть на вещи трезво — вытурят нас из школ, как крамольников. Да не в одних только школах работать можно. Засудят — ну и что же!

— Правильно, Старик, — поддержал Лобановича Владик Сальвесев и тотчас же затянул:

Учителя дружно подхватили песню. Пели с чувством, вдохновенно. Упавшее настроение поднялось снова. И в самом деле — что это была бы за жизнь, если б она текла спокойно, размеренно, без каких-либо крутых поворотов?

Настало утро нового дня. Пришло время проститься с микутичской школой. Но нельзя было устоять перед соблазном искупаться в Немане. Чувствовалась потребность освежить обессилевшее за бессонную ночь усталое тело, плеснуть водой в покрасневшие от усталости глаза.

Лобанович, Ничыпар, Гулик и Лопаткевич направились на станцию, чтобы разъехаться по домам. Садович, Тадорик, Тукала, Райский, Владик Сальвесев и Дед Хрущ проводили их.

Солнце пробивалось уже сквозь вершины сосен, и начинала чувствоваться жара летнего дня, когда учителя подошли к болоту, где совсем недавно они весело шумели, забавлялись и где так отчетливо вторило им эхо. Бессонная ночь и неприятное ночное происшествие наложили на учителей свою печать. Угнетала и весть, которую услыхали они сегодня, — о разгоне Государственной думы. Неспокойно было на сердце. На дне души шевелился и тайный страх, что полиция одумается и начнет арестовывать участников крамольного собрания. Вот почему не так шумно и весело приближались учителя к станции, как шли они позавчера оттуда в Микутичи. Оставалось еще много времени до отхода поезда. Вместо того чтобы слоняться по станции, что было даже и небезопасно, учителя остановились в лесу на высоком пригорке над болотом — отдохнуть и хотя бы немного обсудить свое положение. Ничыпар Янковец все время молчал, думал какую-то свою думу, но не считал нужным поделиться ею с друзьями.

— Как вы думаете, хлопцы, что будет с нами дальше? — спросил Владик Сальвесев.

Вопрос этот занимал всех. Только Дед Хрущ прилег на зеленый мох в тенечке и сразу же крепко уснул.

— Это известно одному только начальству, — ответил Райский.

— А может, нас в лучшие школы переведут, чтобы не бунтовали? — пошутил Янка Тукала.

— Если рассуждать трезво и смотреть смело правде в глаза, — сказал Лобанович, — то прежде всего, друзья мои милые, через неделю либо еще раньше всех подписавших протокол уволят с учительских должностей и, вероятно, отдадут под суд. Полиция и все начальство во главе с губернатором отнесутся к нашему собранию очень сурово. Разве можно, чтобы в Беларуси, на окраине царской империи, происходили такие дела! Наказать так, чтобы другим было неповадно.

— Оракул, не вещай так мрачно! — прервал Лобановича Тадорик.

— Он говорит правду, — согласился Садович. — Во всяком случае, мне, Миколе и Янке, как членам бюро, не миновать наказания. Особенно мне: ведь собрание происходило в моей школе. Полиция же давно поглядывает на меня неласковым оком.

— Если нас будут судить, то будут и допрашивать, — заметил практичный Владик. — А потому нам нужно договориться заранее, как держаться на допросе, что говорить, а о чем молчать, а что и вовсе отрицать, чтобы не было противоречивых показаний.

— Тебе надо адвокатом быть, — похвалил Владика Янка Тукала и добавил: — По моему глупому разумению, нам нужно напирать вот на что: никакой крамолы-забастовки затевать мы не думали, собрались для того, чтобы устроить маевку, а на маевке подвыпили. Об этом свидетельствует целая батарея пустых бутылок. А подвыпившим людям и море по колено. Вот и решили, отдавая дань времени, организовать учительский союз.

— Складно говоришь, — сказал Иван Тадорик. — А может, до этого и не дойдет, а если дойдет, то действительно у тебя неплохая мысль. И знаете, хлопцы, что? Мы очень хорошо сделали, что исправили "бороться с царским строем" на "бороться с царским режимом".

— Э-э! — махнул рукой Ничыпар. — Есть поговорка: "То ли умер Гаврила; то ли его болячка задавила". То же самое и здесь. Строй, режим — один черт.

— Ну, нет, брат, извини! — запротестовал Тадорик. — Строй — одно, режим — другое. Строй — это система, политическая направленность, нечто общее, а режим — только часть общего, частное.

— Я талмудистом никогда не был и в такие тонкости не вдаюсь. И следователь не будет устанавливать границу между выражениями "царский строй" и "царский режим", — ответил Ничыпар.

— Все-таки "режим" в некоторой степени смягчает первый и самый опасный для нас пункт постановления, записанного в протоколе, — поддержал Тадорика Лобанович. — Но в целом он рекомендует нас как "крамольников". Ну, да ладно! Вот что, хлопцы, — перевел Лобанович разговор на другую тему, — всем скопом идти на станцию не годится, давайте лучше разбредемся потихоньку. Мой поезд отходит на полчаса раньше, чем ваш, — обратился он к Янковцу, Лопаткевичу и Гулику, — вот я один и побреду. Возьму билет и поеду, а потом вы. Правда, Лопаткевичу и Гулику бояться нечего: ведь они невинны, как божьи агнцы, их подписи не стоят под протоколом.

"Божьим агнцам" не совсем приятно было слышать это, но в душе они радовались, что сухими вышли из воды.

Учителя согласились с Лобановичем. Разбудив Деда Хруща, они подошли со своим другом к самому озеру, откуда уже было недалеко до станции, и простились с ним. Ничыпар Янковец на станцию совсем не пошел. Он взял под руку Садовича.

— Знаешь, Бас, давай прогуляемся в Панямонь.

У Янковца сложился по дороге свой план. Когда они остались с Садовичем наедине, Ничыпар сказал:

— Добром вся эта история не кончится. Тебе же придется хуже, чем другим. Ты давно на подозрении у полиции, и начальство смотрит на тебя как мачеха. Полиция знает и о листовках, которые мы разбросали в окрестностях Микутич. А то, что нас накрыли в твоей школе, еще увеличивает твою ответственность. Так вот что я надумал — давай махнем в Америку. Денег у меня немного есть, сговорчивого агента мы найдем. Раздобудет нам паспорта, и мы двинем, пока не поздно, взяв всю вину за учительский съезд на себя, о чем и сообщим полиции.