В словах учителя Антонина Михайловна почуяла намек на какую-то неприятность, которая произошла с ним в дороге.

— Да уж рассказывайте все! — забеспокоилась Антонина Михайловна.

Лида также ждала, что скажет учитель.

— Съездил я так, что, наверно, проездил и свою верханскую школу и свою учительскую службу.

Антонина Михайловна и Лида сразу притихли.

— Как вас понимать? — недоуменно спросила Антонина Михайловна. — Или вы просто шутите? Как же это можно проездить и школу и учительскую службу.

— Да вот так получилось, — ответил Лобанович. Хотелось сказать всю правду, но он сдержался, в таких делах осторожность никогда не мешает. — Мы, молодые учителя, — продолжал Лобанович, — давно хотели собраться, поговорить о наших делах, о том, что мы должны делать… ну, и просто чтобы повидаться и повеселиться.

— А разве до этого времени вы не знали, что должны делать учителя? — иронически спросила Антонина Михайловна.

— Знали, но не все.

— Ничего не понимаю, — пожала плечами Антонина Михайловна. — Ну, рассказывайте дальше.

— А дальше мало чего осталось рассказывать. Кто-то, видимо, донес в полицию, что в селе Микутичи собралось много учителей, а для чего? Всем теперь мерещится крамола. Вот ночью и заглянули к нам становой пристав с урядником и полицейскими стражниками. Переписали нас. Да, правду сказать, в этом и нужды не было, потому что сами мы подписались. По-настоящему нас должны были арестовать. Может, полиция так и поступила бы, если бы не сбежался народ. — Лобанович подумал, не сказал ли он что-нибудь такое, чего не стоило говорить. — Ну вот и все, — закончил он свой короткий рассказ.

Антонина Михайловна заметно помрачнела. Лида сидела потупившись. Мать и дочь некоторое время молчали. Молчал и их гость.

— И что же теперь будет с вами? — спросила Антонина Михайловна.

— Все может быть: со службы уволят, могут арестовать и под суд отдать.

Антонина Михайловна укоризненно покачала головой.

— И зачем нужно было искать себе лиха? — проговорила она.

— А я вам и говорила, чтоб не ездили, — тихо заметила Лида, не поднимая головы.

— Эх, — вздохнул Лобанович, — если бы знал, где упадешь, соломки подостлал бы. Живым в землю не полезу. И ничего страшного здесь не вижу. Мало ли народу сидит в острогах! А может, еще ничего и не будет.

Чтобы дать другое направление разговору, он достал и показал бумагу, полученную из дирекции народных школ, — благодарность за хорошую подготовку учеников к экзаменам.

— Было бы хорошо, кабы все хорошо кончилось, — недоверчиво проговорила Антонина Михайловна и тяжело вздохнула.

— Всегда надо надеяться на лучшее, а вместе с тем не следует быть и слишком беззаботным, — заметил учитель.

Лобанович вздохнул с облегчением, очутившись за пределами хуторка. И все же у него было такое чувство, словно он что-то утратил и ему чего-то не хватает. Правду говоря, не очень приятно было рассказывать о неудачной поездке в Микутичи. Приходилось изворачиваться, хитрить — ведь он хотел рассказать все и в то же время кое о чем умолчать. Инстинкт самосохранения толкал его на такой путь — ведь учитель был уверен, что так или иначе ему придется иметь дело с начальством и давать объяснения по существу захваченного приставом протокола, а может быть, отвечать и на вопросы следователя. Снова и снова вспоминал он свой разговор с Антониной Михайловной и Лидой, их настроение, навеянное рассказом Лобановича. Ему было ясно, что теперь они не будут выражать особенной радости, увидев учителя в своей хате. А если его уволят из школы, то, может быть, на двери их дома будет висеть замок. Но как бы там ни было, Лобанович твердо решил довести до конца подготовку Лиды в городское училище, разве только его ноги не будут свободно ходить по земле.

Кончалось лето. Отгремели июльские и августовские ночные грозы, громко пропев свои песни лету. День за днем пустели поля. Верханцы уже убирали поздние яровые. Поспевала гречиха. Просторы земли, казалось, теперь не были такими широкими, привольными и таили в себе какую-то неясную, невысказанную печаль. Смолкли разнообразные птичьи песни. Одни только дружные, веселые скворцы, вырастив птенцов, собирались в огромные стаи, летали над полями, то сбиваясь в густые, черные кучи, то рассыпаясь в воздухе прозрачными сетками. Старые скворцы, видимо, обучали молодых, укрепляли их крылья перед отлетом в дальние края. То же самое делали и аисты. Они то медленно, неторопливо похаживали целыми вереницами по буграм на лугу, то стояли неподвижно, словно о чем-то совещаясь, то поднимались высоко в небо и долго-долго кружились под облаками, испытывая силу своих крыльев. Эх, вольные птицы, как не позавидовать вашим легким быстрым крыльям!..

Кончалось лето, замирала природа, угасали сверкающие огни ярких лучей солнца. Легкой, теплой дымкой, словно печалью, застилались тихие дали с их лесами и синеватыми кудряшками далеких рощиц и перелесков.

Затихали и Околицы Верхани. Даже писарь Василькевич, как заметил Лобанович, угомонился и стал спокойнее. К нему вернулась жена. Писарь специально ездил к ней и упрашивал вернуться. Он перестал пить горелку и бушевать. Быть может, перемене в поведении писаря способствовало и то, что вскоре должна была состояться ревизия волостного правления, о чем узнал Василькевич от своих людей из канцелярии земского начальника.

Как бы там ни было, но писарь, казалось, стал совсем другим человеком. Когда к нему зашел Лобанович получить под расписку пакет, Василькевич важно сидел за длинным столом, покрытым синим сукном и заваленным разными папками с делами. Лицо Василия Мироновича казалось немного похудевшим, с него сошла та обрюзглость, которая бывает у людей после продолжительного и горячего поклонения богу Бахусу. Увидев учителя на пороге канцелярии, писарь приподнялся со стула, по-приятельски, как добрый знакомый, протянул соседу руку. Указав на стул возле стола, как раз напротив своей особы, он вежливо проговорил:

— Прошу садиться.

— Благодарю, Василий Миронович, — кивнул Лобанович головой писарю.

— Ну, как живете? Что хорошенького у вас? — приветливо расспрашивал писарь.

"Какой медведь в лесу подох, что ты рассыпаешься таким мелким бесом? Или, может, мне повезло?" — подумал Лобанович и навострил уши.

— Да так себе, помаленьку, Василий Миронович. Благодарю за внимание, — ответил он.

— Может, ваша школа имеет какие-нибудь претензии к волостному правлению? — в том же доброжелательном тоне продолжал расспрашивать писарь.

Лобанович пожал плечами, как бы желая сказать этим, что никаких особых претензий школа не имеет ни к писарю, ни к волости.

— Что полагается иметь школе от волости, то выполняется, — ответил учитель.

— Ну вот и хорошо, очень рад, что и вы и ваша школа не в обиде на волость, — проговорил писарь.

На этом он закончил несколько затянувшиеся предварительные церемонии и перешел к делу.

— Простите, Андрей Петрович, что побеспокоил вас, я должен вручить вам пакет, который мне предписано отдать вам под расписку. Вот он. Прошу расписаться в получении.

Писарь положил на стол пакет. Лобанович расписался в книге "входящих".

Как видно, писаря разбирало любопытство, что же это за пакет, который надо вручить под расписку. А может, ему уже было известно, что там написано, и Василькевич только прикидывался, что ничего не знает, чтобы поиздеваться над учителем?

— Верно, дирекция представляет вас к награде? — не утерпел писарь. В этом вопросе учителю послышалась насмешка.

— А за что меня награждать? Японского микадо я взял в плен, что ли?

— Как за что? — спокойно возразил писарь. — Была же вам благодарность за образцовую подготовку учеников к экзаменам.

— Ну, мало ли что… Тогда было одно время, теперь другое. Была, скажем, Государственная дума, а сейчас ее нет. В связи с этим и у начальства могут быть другие настроения… А впрочем, чтобы не ходить впотьмах, заглянем в пакет.