С глаз Андрея будто спала пелена, он вспомнил, как Янка принес воззвание, выпущенное от имени группы учителей; оно начиналось словами: "Товарищи учителя!" Потолковав об этом воззвании, друзья отнесли его в потайной ящик под вывороченное дерево. Теперь Лобановичу стало понятно, почему жандармский ротмистр так внимательно присматривался к его почерку и сравнивал, сверял украдкой его показания с каким-то исписанным листком! Это и было, видимо, то учительское воззвание, один экземпляр которого спрятали друзья. Значит, на Лобановича падает подозрение, что воззвание написал он!
Миновав озеро и мельницу, Андрей вдруг остановился. А что, если свернуть с дороги и наведаться в Смолярню? Из головы не выходили вывороченное дерево, "копилка" и воззвание в засмоленном ящике. Это воззвание приобретало сейчас для Лобановича особый интерес. Хотелось самому посмотреть на него и сравнить свой почерк с почерком человека, написавшего воззвание. Действительно ли есть сходство?
Чтобы не встречаться с людьми, Лобанович шел кустарником и зарослями. Наконец он очутился" в Темных Лядах, миновал хату лесника — с братом ему также не хотелось встречаться. Смолярня и угрюмый лес вокруг нее выглядели сейчас еще более неприветливо, чем зимой, когда белая одежда немного украшала и делала более веселой эту глухую, тихую местность.
Ни тропинки, ни даже следа, ведущего к заветному тайнику, здесь не было, но Андрей обладал хорошей зрительной памятью и вскоре очутился в нужном ему месте.
Лобанович сразу же нашел концы, за которые нужно взяться, чтобы добраться до "копилки". Она стояла все в том же месте, как и полгода назад. Андрей вытащил ее из-под корневища и невольно попятился: на "копилке" сидела пухлая, противная, на коротеньких лапках, вся в бородавках, желтовато-серая жаба!
— Ну, ты, тетка, слазь отсюда! — проговорил Лобанович, наклонил "копилку" и стряхнул жабу на землю.
К шершавой крышке ящика прилип песок и разный мусор. В самой "копилке" все оставалось на своем месте, хотя немного и полиняло от времени. Тоненькие брошюрки и прокламации сохранились хорошо. Среди них лежало и учительское воззвание, более всего интересовавшее сейчас Андрея. Он быстро окинул его глазами. С первого взгляда казалось, что между почерком человека, написавшего воззвание, и почерком Лобановича существовало опасное сходство. Он свернул воззвание в четыре доли, спрятал в карман, чтобы затем основательно заняться сравнением и сверкой почерков.
Все остальное, что хранилось в "копилке", и сам ящик теперь были уже не нужны. Лобанович вынул из него листовки и брошюрки и подложил под них спичку. Бумага загорелась. Андрей поворошил ее палочкой, чтобы, кроме черного пепла, ничего не осталось. Неуклюжая жаба смешно зашевелила коротенькими лапками, удирая подальше от огня. "Копилку" Андрей не сжег, боясь наделать много дыма, а поломал ее на кусочки и разбросал по лесу. Отправляясь в обратный путь, он в последний раз посмотрел на вывороченное дерево, словно прощаясь с ним навсегда.
Не один раз, забравшись в укромный уголок, разглядывал Андрей каждую строчку и каждую букву воззвания. В результате таких обследований он не однажды говорил себе:
"Но где же здесь сходство? Какому дурню могла прийти в башку такая мысль?"
Лобанович был еще недостаточно опытным, недостаточно искушенным в житейских делах человеком, но все же ему приходили на память рассказы старых людей о том, как одна вещь превращалась иногда в другую, белое становилось черным. Наконец Лобанович махнул на все рукой. Нечего гадать и забегать вперед. Может, это одни только страхи. В результате таких размышлений Андрей сел за стол писать Янке.
"Где ты, милый белобрысый? Где ты? Отзовися! — Андрей начал письмо переиначенными словами украинской песни, как некогда в Тельшине. — Слушай, друже, я поклонился вывороченному пню, и он мне дал то, чего мы не искали. Но не мы ищем беду, а беда ищет нас. Так было, например, с одним крестьянином, который продавал сметану. К нему подошел околоточный. "Что продаешь?" — "Сметану". Околоточный обмакнул палец в сметану и облизал его. "Что же ты врешь? — набросился он на крестьянина. — Это не сметана, а маслянка!" У околоточного нашлись свидетели, подтвердившие, что крестьянин продает маслянку. Поторговавшись еще немного, околоточный показал рукою на полицию и сказал: "Если ты будешь стоять на своем, то заведу тебя в околоток!" И крестьянин вынужден был согласиться, что он в самом деле продает чистую маслянку, и в связи с этим сметана была конфискована. Все это я говорю для того, чтобы ты знал, что в некоторых случаях одни вещи превращаются в другие. Можно, скажем, доказать, что Пятрусь Маргун похож лицом, на архангела Михаила, что я — не я и хата не моя. Жалко, братец, что ты на Березе, а не здесь со мной. Будем жить надеждой, что встретимся и станцуем танец "зеленого осла".
Будь здоров!
P. S. Под вывороченным деревом осталась одна корявая жаба! "Копилка" растрясла свои косточки по лесу.
Твой Андрей".
XXXIII
У человека есть две жизни: одну жизнь творит он сам, а другая не зависит от него и часто выходит за пределы его воли. Другими словами — у человека есть жизнь явная и жизнь скрытая, когда за него стараются посторонние люди, преимущественно начальство. Примерно такое ощущение было у Лобановича, но выразить его более точно он не мог. Знал только, что вокруг него что-то накручивается, как нитки на веретено, чтобы потом с веретена перейти в клубок, а с клубка в основу кросен. И кросна обычно заканчивают дело, и этот конец — нечто вроде четвертого акта драмы или комедии.
В середине лета тысяча девятьсот восьмого года в местных газетах появилось сообщение, интересное не только для одного Лобановича, а и для целого ряда его товарищей:
"Административно-распорядительное заседание выездной сессии Виленской судебной палаты постановило:
1. Дело об учительском собрании в селе Микутичи прекратить и отменить.
2. Учителя, подписавшие так называемый протокол, — в постановлении они перечислялись — освобождаются от суда и следствия. Они имеют право занять учительские должности по соглашению с дирекцией народных училищ Менской губернии.
3. Что же касается Лявоника Владимира Сальвесева, Лобановича Андрея Петрова и Тургая Сымона Якубова, то поименованных выше лиц привлечь к судебной ответственности по 126 ст. уголовного кодекса".
Сообщение глубоко взволновало Андрея. Прежде всего он чувствовал моральное удовлетворение: его статья, помещенная в "Менском голосе", бесспорно произвела перелом в их учительском деле. Вместе с тем его охватила и какая-то мягкая, тихая грусть: товарищам помог, а сам остался перед неведомым и, быть может, трагическим поворотом своей судьбы…
В чем же причина того, что Лобановича привлекают к суду, да еще по статье, предусматривающей наказание каторгой за свержение государственного строя? Обвинительного акта Андрею еще не вручили. Оставалось думать, что ему ставится в вину написание листовки "Товарищи учителя!". Лобановичу вспомнились слова жандармского ротмистра: "Ваш почерк сыграет роль в вашей жизни".
Андрей ждал дальнейшего развития событий. Странным и непонятным казалось то, что в деле был замешан какой-то Тургай. Андрей никогда не слыхал о нем и не видел его в глаза. Как могло статься, что в одну тележку впрягли такую тройку? Владика арестовали и посадили до суда в бобруйский острог за распространение прокламаций, запрещенной литературы и за агитацию против существующего самодержавного строя. Тургая, как вскоре узнал Лобанович, поймали в Кареличах на почте и загнали в новогрудский острог. Кроме всей прочей "крамольной деятельности", Тургаю ставили в вину и агитацию среди батраков и крестьян, чтобы они не ходили на работу в помещичьи имения, потому что все имения должны принадлежать народу… Много было неясного в той паутине, которую соткали для них троих царские юристы-пауки.
