Миновав площадь и волостное правление, Лобанович взошел на крыльцо почты. Она помещалась как раз по соседству с волостью. Довольно просторная комната разделялась невысокой деревянной перегородкой и проволочной сеткой над нею на две неравные части — собственно почту и переднюю для посетителей. За перегородкой, возле стола, сидел начальник почты, средних лет человек с коротким и широким носом, похожим на долото. Здесь же вертелся помощник начальника, знакомый Лобановичу белобрысый парень, которого за глаза называли Цвилым [Цвилый — заплесневелый]. Это был малообразованный чиновник с претензиями на интеллигентность и остроумие, — правда, остроты и шутки плохо удавались ему. За перегородкой стояло несколько шкафов с почтовыми делами и бумагами, с разного рода корреспонденцией. В проволочной сетке были проделаны небольшие оконца, через которые принимались заказные письма, продавались марки, выдавались письма и посылки.

В передней толклось несколько посетителей, Лобановичу бросилась в глаза одна старуха. С растерянным видом она обращалась то к одному, то к другому из посетителей, но от нее отмахивались, как от надоедливой мухи. А ей только нужно было, чтобы кто-нибудь прочитал письмо, которое она получила здесь, на почте. Она обратилась и к Лобановичу. Пришлось удовлетворить бабкину просьбу. Отыскав поспокойнее уголок, Лобанович тихо, чтобы слышала только старушка, прочитал ей письмо. Та слушала и плакала, хотя причин для плача в письме не было.

Улучив минуту, Лобанович окликнул Цвилого:

— Иван Павлович, день добрый!

Иван Павлович поднял глаза из-под толстых, припухших век, — видимо, ночь он провел в веселой компании.

— А-а! — оживился он, увидев Лобановича. — День добрый, день добрый, педагог без педагогики!

Иван Павлович веселым смехом сам воздал должное своему остроумию.

— Посмотрите, пожалуйста, нет ли мне писем до востребования?

— Посмотрим!

Иван Павлович перелистал стопку писем.

— Нету! — сказал он и насмешливо добавил: — Пишут… Верно, от крали, если до востребования?

Лобанович был разочарован, словно его обидели тем, что не оказалось писем, особенно одного — от Лиды.

"Куда же теперь пойти?" — мысленно спросил он себя, снова очутившись на малолюдной базарной площади. Взглянув в сторону улицы, ведущей к Неману, он увидел фигуру человека, который очень напоминал Янку Тукалу. Человек шел, уныло опустив голову, в глубокой задумчивости. Лобанович всмотрелся внимательнее — да это Янка Тукала! Тихонько подкрался и пошел за Янкой в нескольких шагах от него. Занятый своими мыслями. Тукала ничего не заметил.

— А-кхе! А-кхе! — кашлянул Лобанович.

Янка оглянулся. В глазах у него сначала отразился испуг, а затем его лицо засветилось, как солнце.

— Андрей! А, чтоб ты скис! — радостно воскликнул Янка.

Друзья бросились друг другу в объятия.

— Дай, брат, поцелую твой чайник! — нос Янки напоминал носик чайника.

— Пойдем туда! — кивнул Янка в сторону Немана.

Они вышли на пустырь, где никого не было, и остановились возле яруса аккуратно сложенных бревен.

— Давай сядем здесь, — проговорил Янка, показывая рукой на сосновые кругляки.

Прежде чем сесть, он подозрительно оглянулся вокруг.

— Эге, брат Янка, ты стал что-то боязливый и подозрительный, — заметил Лобанович и одной рукой крепко привлек к себе приятеля.

Янка Тукала еле заметно, одними глазами, улыбнулся.

— Блюдите, како опасно ходите! — в евангельском тоне ответил он. Затем, приняв серьезный вид и понизив голос, продолжал: — Надо, братец, быть осторожным: все мы, уволенные учителя, собиравшиеся воевать с царем, находимся на большом подозрении у начальства и отданы под тайный надзор полиции. Понимаешь, васпане?

— Тут и понимать нечего, — спокойно отозвался Лобанович, хотя то, что сообщил Янка, его сильно встревожило. — Этого и следовало ожидать, но это лишь вступление к дальнейшим репрессиям. Так нас не оставят, — добавил Лобанович. — Но откуда ты знаешь, что мы под надзором полиции?

Янка хитро посмотрел на Андрея, поднял палец кверху и проговорил:

— О, это, братец, тонкая политика! Оказывается, в лагере наших врагов есть и наши сторонники.

— Что ты говоришь? — удивился Лобанович.

— Ты только молчи… Эту новость узнал я в доме урядника, того самого долговязого, седого кощея, который первым бросился на наш протокол во время налета пристава со стражниками.

— Ну, это уже совсем интересно! Неужто этот кощей наш сторонник?

— Не он, а его дочь Аксана!

— Удивил ты меня, Янка! И как же я теперь поверю, что к тебе не льнут девчата! — пошутил Лобанович.

— Ну, это еще ничего не значит. Дело тут не во мне, а в том, что дочь урядника сочувствует нам, сочувствует тому делу, за которое нас выгнали из школ.

— Вот оно что! Дивные дела, братец Янка! И новости какие! — отозвался немного удивленный и заинтересованный Лобанович. — Какова же она собой, эта Аксана? Красивая?

— Как на чей вкус, — подчеркнуто безразличным тоном проговорил Янка. Видимо, он хотел разжечь любопытство приятеля и не отвечал прямо на его вопросы.

— А все-таки? — не отставал Лобанович.

— Кому нравится поп, кому — попадья, а кому — попова дочка, — все так же безразлично ответил Янка.

— А кому — урядникова, — поддразнил приятеля Лобанович.

Янка весело засмеялся.

— Ну и надоедливый ты, Андрей! — сказал он. — И пусть себе. Сам увидишь. А если очень хочешь знать, скажу: ничего девчина, русая, тонкая, высокая, белое лицо, носик длинноват, но лица не портит. На щеках чахоточный румянец. Ну что, теперь ты удовлетворен?

— Будь я художник, я написал бы ее портрет с твоих слов: так хорошо и подробно описал ты Аксану, — шутливо заметил Лобанович и подмигнул приятелю.

— Эх, брат! — махнул рукой Янка. — Неважные мы с тобой теперь кавалеры-женихи: кто позарится на нас, бездомных бродяг?

— Ну, этого ты не говори, — запротестовал Лобанович, — кое-какую цену имеем и мы. Во-первых, у нас молодость, мы здоровы, любим жизнь и крепко цепляемся за нее. Во-вторых, новые пути открываются перед нами, пусть еще не ясные, трудные и неверные. А посему — да здравствуют наши странствия по свету!

— Я всегда чувствую себя хорошо, когда у меня есть опора и есть друг, с которым можно отвести душу, у которого можно найти поддержку в минуты упадка. Вот и сейчас я рад, что встретил тебя: ведь я уже начал киснуть немного.

— Где же ты сейчас живешь? Чем и как кормишься?

— Живу я, можно сказать, между небом и землей. Путешествую из Ячонки в Столбуны. Определенного местожительства пока не имею. Хожу и гляжу на землю, вернее — себе под ноги: мне все кажется, что я найду тысячу семьсот сорок рублей и пятьдесят четыре копейки. Не более и не менее!

Лобанович засмеялся и хлопнул приятеля по плечу.

— Ты не смейся, ей-богу, думаю, что найду тысячу семьсот сорок рублей.

— Почему же еще и пятьдесят четыре копейки?

— Черт их знает, стоят перед глазами серебряный полтинник с "Николкой — две палочки", медный трояк и одна копейка! Так и стоят перед моими глазами… А может, я с ума сходить начинаю? — спросил себя Янка и добавил: — Так нет, с ума мне трудно спятить: ведь его у меня не так уж много.

— Эй, Янка, не уважаешь ты самого себя. Ума у тебя больше, чем на одного человека.

— Ничего я не знаю, — ответил Янка, — тебе со стороны виднее. Есть чем думать, ну и слава богу!

— Что же мы сидим здесь, на этих бревнах? — спохватился Лобанович. — Давай побредем куда-нибудь да потолкуем, как того требует наше положение.

Янка вскочил с бревна, готовый отправиться хоть на край света, и продекламировал:

— Го! Вишь, какой ты ловкий, — веди его! А может, ваша милость поведет меня? Ты же хозяин и местный житель, — заметил Лобанович.