Все мысли Турсевича сходились на одном — оставаться тут долго нет никакой нужды. Такое и было принято решение.

Под вечер Турсевич вернулся с прогулки. Он рассчитывал, что приятель, которого он, напуганный, собирался покинуть, уже проснулся и они откровенно поговорят о своих делах. Но Лобанович не просыпался, лежал все в той же позе. Но проснулся он и ночью и на следующий день утром. Только после полудня, примерно в то же время, когда он лег спать, Лобанович открыл глаза.

— А я, брат, думал, не летаргическим ли сном ты заснул, — сказал Турсевич.

— Зато и выспался, как никогда в жизни, — ответил Лобанович. Немного помолчав, он заметил: — Может, оно и неплохо было бы уснуть этак на годик и не просыпаться.

Турсевич посмотрел на него и сказал, тяжело вздохнув:

— На один год, может, и маловато.

Каждая перемена жизненных обстоятельств, хорошая она или плохая, выводит человека из обычного равновесия. Его охватывают новые чувства, мысли, настроения — в зависимости от того, на какой путь в силу тех или иных обстоятельств становится человек. Так случилось сейчас и с Лобановичем. Правда, у него теперь не было никакого определенного пути, он просто очутился на росстанях, выбитый из колеи так или иначе установленной жизни. Такое положение не очень огорчило его. Наоборот, в этой неопределенности были какие-то свои привлекательные стороны: ведь интересно узнать, чем оно все кончится! Увольнение с должности учителя не пугало. Лобанович уже свыкся с мыслью об увольнении, и оно не будет для него неожиданностью. А вот как пойдет его жизнь дальше, что станется с ним в последующие дни, как отнесутся к нему знакомые и приятели, когда он останется без службы, в этом и заключается интерес. Но пока служат руки и ноги, пока у него есть сила и здоровье, он не погибнет. Никакой работы он не боится, ведь с детства привык к ней… Вообще впереди много таких событий, которые сейчас трудно предвидеть. Важно одно — быть живому, жить и бороться.

На следующий день после того, как проснулся Лобанович, возле школьного крыльца уже стояла подвода дядьки Ничыпара Кудрика, того самого, который впервые привез его в Верхань. Лобанович догадывался о причине такого поспешного отъезда своего приятеля и гостя, но молчал об этом: зачем доставлять человеку неприятность? Турсевич же со своей стороны старался не показать настоящей причины отъезда, вел себя так, будто ему очень и очень хотелось побыть еще в Верхани, но ничего не поделаешь, надо ехать. Он довольно щедро расплатился с бабкой Параской за услуги. А бабка ходила хмурая, невеселая. Она уже знала о каких-то "неприятностях" у ее "монашка", и ей было жалко, что его оставляют в такое время одного.

— Ну, мой дорогой Андрей, — Турсевич жал руку Лобановичу и обнимал его, — будь здоров, счастлив! Может, все еще обойдется… Не принимай близко к сердцу этот неприятный случай, держись! А в случае чего и я тебя не забуду.

— Спасибо, друже, за доброе слово! Пусть же будет светлой твоя дорога. Желаю полной удачи!

Друзья обнялись, поцеловались. У Турсевича на глазах даже показались слезы.

Лобанович проводил его до подводы. Уже стоя в колымажке, Турсевич снял шапку, помахал ею приятелю. Подвода двинулась с места.

Писарь Василькевич, приподняв краешек занавески, украдкой смотрел из своей комнаты на прощание друзей. О происшествии с соседом он еще ничего не знал. Но писарь был рад и тому, что ненавистная ему Государственная дума окончила свое существование и это наверняка не очень радовало Лобановича.

Постояв на крыльце, пока подвода не исчезла за поворотом, Лобанович вернулся в свою комнату. Итак, он снова одинок, быть может более, чем когда-либо в жизни. На сердце у него было тоскливо. Отъезд Турсевича еще увеличивал эту тоску. Не скоро встретятся они, а если и встретятся, не будет уже той радости, которую обычно испытывали они при встречах. Расходятся их дороги в разные стороны — и в прямом и в переносном смысле.

— Опять мы, монашек, одни, — посочувствовала бабка, войдя в комнату, и прервала мысли Лобановича.

— Ничего, бабка Параска, одиноко мы приходим на свет, в одиночестве и покидаем его.

— Ну вот, уж и готово — покидаем свет! Пусть покидают его лихие люди, а вам жить еще да жить, и не одному, а с красивой женой! — Бабка лукаво посмотрела на Лобановича.

— Как раз и хорошо, что нет жены: лишняя была бы забота.

— Это почему же? — недоверчиво спросила бабка Параска, но задумалась, а затем спросила: — Скажите, паничок, что с вами стряслось? Что-то я в толк не возьму. Тот панич, который уехал, сказал мне: "Неладное случилось с твоим учителем". А теперь я и сама это вижу.

— Ничего страшного не случилось. Обождем немного, и все станет ясно, — ответил Лобанович. — Вот того учителя, который был здесь до меня, перевели в другую школу. Могут перевести и меня, могут даже и совсем уволить.

На лице бабки, усеянном мелкими морщинами, отразилась печаль.

— И никуда не переведут, и не уволят! — запротестовала она. — И не надо так говорить!

— Надо рассчитывать, бабка Параска, и так и этак, да больше думать и про лихой конец, чтобы это лихо не было для нас неожиданным.

— Ай! Говорит неведомо что… Вот пойду на каргах поворожу, они скажут мне всю правду.

Она пошла в свою каморку, вытащила из-под сенника колоду старых, как сама она, карт, присела на табуретку возле небольшого столика, стоявшего рядом с кроватью, перетасовала карты на свой особый манер и начала не спеша раскладывать их на восемь кучек, по три карты в каждой. Когда вся колода была разложена, бабка Параска начала переворачивать лежавшие вниз лицом карты в том же порядке, в каком раскладывала их. Каждые три карты имели свое назначение: "для дома", "для судьбы", "для счастья", "для дружбы" и т. д. Перевернув очередную карту, бабка Параска внимательно всматривалась в нее. В середине первой тройки оказался пиковый туз, а с краю бубновая девятка, с другого трефовый валет, это значит — Лобанович. Бабка недовольно покачала головой: такое сочетание карт не на руку учителю, оно предвещало невеселые мысли, неприятности и тяжелые хлопоты. Ничего хорошего для учителя не было и в другой, и в третьей, и в следующих кучках карт. То примешивался какой-то злой и хитрый мужчина, то неприятная женщина, то печальная дорога. Бабка совсем загрустила. Она смешала карты, старательно перетасовала и опять начала новую раскладку. Но и на этот раз ничего хорошего для Лобановича не предвещали карты. А бабка не хотела мириться с этим. Много раз раскладывала она карты и лишь тогда успокоилась, когда характер ворожбы изменился в лучшую для учителя сторону.

Повеселевшая бабка Параска показалась на пороге комнаты учителя.

— Ну, что я вам говорила, все будет хорошо! — проговорила она. — Вот идите гляньте, что говорят карты.

— Однако ты, бабка, что-то очень долго ворожила, — заметил Лобанович.

Бабка хитро улыбнулась.

— Я хотела как можно лучше поворожить для вас.

Лобанович догадался, почему так долго ворожила бабка, но ничего не сказал ей об этом: ведь она так хотела, чтобы все окончилось счастливо для учителя!

— А что же там наворожили карты? — спросил он, чтобы не обидеть бабку.

— А вот зайдите — посмотрите.

— Но ведь я ничего не понимаю в картах.

— А я вам расскажу, что карты показывают.

Восемь троек карт бабка расположила в три ряда, в двух рядах по три тройки, а третьем — две.

— Вот сейчас видно все как на ладони, — показала бабка на первую тройку. — От высокого начальника к вам придут очень приятные вести, каких вы и не ждете.

— Это вот он высокий начальник? — спросил Лобанович, ткнув пальцем в бубнового короля, лежавшего в первой кучке карт.

Бабка Параска с укоризной посмотрела на учителя.

— Так показывают карты, — заметила она. — И не смейтесь, потому что можете испугать свое собственное счастье!