И вот здесь счастливое течение перестало покачивать и носить приятелей на ласковых волнах.

Новый панямонский урядник — кощей, видимо, отправился в отставку — приехал на добром коне и в щеголеватой бричке на хуторок, где жили Янка и Андрей. Урядник соскочил с брички, привязал коня, а сам направился во двор. Друзья встретили его возле калитки.

— Заходите, пожалуйста, — сказал Андрей.

Урядник поздоровался, даже взял под козырек и пожал приятелям руки.

— Стоволич, — назвал он себя. — Вы меня извините, но служба есть служба… Кто Андрей Лобанович? — спросил он, быстро окинув взглядом друзей.

— Я! — ответил Лобанович.

Стоволич вытащил из портфеля, такого же щеголеватого, как и сам урядник, пакет с важной печатью менского жандармского управления.

— Прошу вас расписаться, — сказал Стоволич, показывая в списке место для подписи.

Лобанович расписался. Урядник простился, снова взяв под козырек, сел в бричку и уехал. Когда бричка скрылась на повороте дороги за пышными кустами можжевельника, Лобанович аккуратненько оборвал узенькую полоску на краю пакета. Янка стоял и недоуменно смотрел на Андрея. Ему на мгновение почудилось, что между ними кто-то проводит границу, рубеж.

— Что пишет ротмистр?

Вместо ответа Андрей передал Янке бумагу.

На одной линии с весьма неразборчивой подписью ротмистра, которую можно было прочитать и "Салтанов" и "Салтысанов", красовалась печать.

Друзья молча переглянулись.

— А почему не привезли пакета и мне? — немного растерянно спросил Янка, и вид у него был такой, словно его обидели.

Андрей вскинул плечи и развел руками, что означало: "Не знаю".

— Я только бегло заметил в списке, где расписываются в получении пакетов, свою фамилию, фамилию Владика Сальвесева и какого-то незнакомого мне Тургая. Больше там не было никого.

Янка в свою очередь пожал плечами и в полном недоумении проговорил:

— Так что же это значит?

Лобановичу лезли в голову разные мысли, догадки, предположения. Но прежде чем высказать их, нужно было подумать, взвесить все и тогда уже говорить.

Чтобы развеселить Янку, Андрей рассказал об одном случае, который якобы имел место в университетской практике. Профессор во время лекции производил какой-то опыт. Уверенный, что аппарат все показывает как полагается, профессор торжественно спросил: "И что же мы видим?" В аппарате ничего не было видно. Тогда профессор сказал: "Мы видим, что мы ничего не видим, а почему ничего не видим, мы сейчас увидим".

— Так и я могу сказать, — добавил Андрей, — ничего не известно. А почему не известно? Потому, что ничего не известно. После допроса буду знать. — А затем Андрей принял позу артиста, выступающего с эстрады, и продекламировал, по-актерски подняв руку:

"Жандармской" Андрей употребил вместо "коварной".

— Никакой загадочной тайны нет в жандармской душе, потому что она голая, как колено, без единого волоска. Вся сущность жандармской души заключается в словах: "Тащить и не пущать", — сказал Янка.

Андрей положил руку на плечо Янки и проговорил евангельски-церковным тоном:

— Нет ничего тайного, что не стало бы явным, как говорил когда-то дьячок Ботяновский. Обожду немного, до двенадцатого августа не так уж далеко. А может, еще и раньше что-нибудь прояснится.

— Эх, пропади они пропадом! И пожить спокойно не дают. А жили мы с тобой, как рыба с водой. А еще можно было бы половить — погода, смотри, какая хорошая!

— Так что же, давай наденем рыбацкую одежду и пойдем потрясем заводи.

Разговор оборвался — подходила мать Андрея.

— Скажи, сынок, зачем приезжал урядник? — спросила она. — Какой пакет он привез тебе?

— Да ты, мама, не беспокойся, — просто нужно через неделю приблизительно явиться к приставу — я ведь под надзором полиции. Боится, как бы не сбежал куда-нибудь.

Мать вздохнула и, ничего не сказав, пошла заниматься своим делом. Она совсем успокоилась, когда хлопцы надели рыбацкую одежду и направились в сторону Немана.

— Знаешь что? — сказал Янка. — Если будет богатым наш улов, значит, ничего плохого с тобой не случится у жандармского ротмистра.

— В некоторые минуты мы любим тешить себя всякими глупостями, — ответил Андрей.

Незаметно проходило время.

Почти все дни Андрей проводил в поле, вязал ячмень, овес, помогал дяде Мартину возить снопы и складывать их в гумно. Ежедневно, утром или в другое свободное время, заглядывал он и на вспаханный лужок. Овес и вика росли так буйно, что смотреть было любо. Даже прохожие, идя берегом Немана, сворачивали с дороги, чтобы полюбоваться, как пышно и дружно поднимаются всходы, и сами себе говорили, покачивая головами:

— Вот тебе и синюшник! Такого овса с викой и в панских имениях не найдешь.

— А что, говорят, Андрей посоветовал Мартину посеять здесь овес с викой. И унавозили посев, да еще золой посыпали, — не без зависти говорили микутичские крестьяне. — На все умельство и практика надобны, — добавляли они глубокомысленно.

Сам дядя Мартин также время от времени наведывался на лужок. Когда он смотрел на буйный рост своего посева, лицо его светилось, как луна в полнолунье, а пышные усы не могли скрыть довольную улыбку.

Почти каждый день, когда начали расти боровики, Андрей, захватив кузовок, бежал на рассвете в сосняки за грибами. Для него не существовало более приятного занятия, как ходить по лесу и искать боровики. Нигде не было их так много, как в микутичских лесах. Да что за боровики! А какой чистый и звонкий воздух в летнее утро! Крикнешь — и кажется: сосенки перекликаются друг с другом и каждая подает свой голос. А какая радость для настоящего грибника, когда натолкнешься на многочисленную семью разного возраста черных, с серебристым налетом на молодых, упругих шапках, ладных, ни с чем не сравнимых боровиков! Все тогда забываешь на свете, даже жандармского ротмистра.

У Янки не было охоты таскаться с корзинкой по соснякам, он слабо ориентировался в лесу, да и глаза имел близорукие. А потому он считал за лучшее поспать либо просто полежать на свежем, пахучем сене, подумать да помечтать. Когда же Янка переселялся в мир своих мечтаний, своих заветных мыслей, он становился глух и нем ко всему. О чем он только не думал, не мечтал! Но это была его святая святых, об этом он никому не рассказывал, даже Андрею. Да и рассказывать было трудно. Разве можно выразить словами неуловимые мечты-видения и чувства, наполнявшие его сердце и разум? Янке казалось, если начнет он обо всем этом рассказывать кому бы то ни было, все его самые яркие ощущения слиняют и ничего от них не останется.

Однажды Андрей, набрав полную, до самой ручки, корзинку замечательных боровиков, зашел по дороге в гумно проверить, там Янка или потащился куда-нибудь. Приятель лежал на свежем, пахучем сене.

— Янка, ты здесь?

— Здесь, братец, — отозвался Янка.

— Что же ты валяешься, лежебока! — дружески упрекнул его Андрей. — Поднимайся, купаться пойдем!

Янка быстро натянул брюки и верхнюю рубаху, ботинки взял в руки и спустился на ток.

— Хоть бы ты пошел половил рыбу удочкой.

— Дай очухаться! — махнул рукой Янка. — Тьфу, тьфу! — плюнул он два раза.