— Такой вопрос был задан лектору. Он ответил: подход к Волге окажется повторением прежних авантюр. До Волги танки не дойдут хотя бы потому, что, продвигаясь на расстояние более тысячи километров, из строя выйдут даже гусеницы, не говоря уже о моторах. Видимо, немецкое командование будет решать проблему победы над нами иными методами. Какими — не знаю.

— Что товарищ Свердлов сказал о наших намерениях? — задал вопрос начальник штаба.

— Думаю, намерения Ставки — достижение победы и изгнание оккупантов. Будем наступать, освобождать Украину, Белоруссию… — и вдруг из груди Березова вырвалось: — Победа или смерть! Другого выхода у нас нет!

Вошел начальник тыла. Приставив хромую ногу к здоровой, он принял стойку перед генералом.

— Что, можем хоть чем-то угостить гостя?

— Так точно, товарищ генерал, — скосил тыловик улыбчивый взгляд на Колосова.

— Тогда вопросы и ответы продолжим за столом.

— Разрешите, товарищ генерал, поздороваться с Николаем Васильевичем.

— Можно.

Начальник тыла подхромал к вставшему Березову и протянул обе руки.

Березов первым признал его, заместителя командира полка, выписанного из госпиталя. Помогал ему по-научному обустраивать тыл дивизии. Из майора начтыла вышел в полковники.

Стол был накрыт в палатке замполита, по-походному. Летом согревающую водку не выдавали, и потому начальнику тыла пришлось выставить две бутылки, предназначенные для неизбежных поминок, которые непременно придется наскоро устраивать в предстоящих боях.

Замполит разлил первую бутылку по кружкам, хотел было произнести первый тост, генерал придержал его:

— Первый из двух возможных тостов надо бы выпить за гостя, сделавшего нашей дивизии, наспех сколоченной и необстрелянной, немало. В том числе и для меня, знавшего войну только по Гражданской. Но, думаю, Николай Васильевич не обидится, если я предложу иной: за тех, кто пал за Сталинград.

В согласии с произнесенным Березов пригнул голову и тут же всмотрелся в генерала. Да, звание генерала несколько изменило комдива. Он выглядел строже, чем прежде, но эта строгость была человечна; строгость отца, заботящегося о тех, кого доверили ему в подчинение и судьбу которых он будет решать, ставя смертельно опасные задачи.

Стоя выпили горькую, стоя закусили и сели только тогда, когда на стул присел комдив. Подметив это, Березов подумал: комдив сумел привить своим подчиненным правила воинской субординации: не мне лично нужно ваше послушание, оно — культура отношений, которая делает военную службу не тягостной, истинно товарищеской, человечной.

Когда траурные минуты прошли, генерал, уже не вставая, произнес среднее между тостом и обращением:

— Ранение Николая Васильевича для меня было горьким. Сознаюсь, его знания, боевой опыт, подсказки командирам дали немало полкам и в целом дивизии. Но мне хочется отметить одно качество молодого полковника: он был единственным академистом на всю дивизию, но никто из нас не заметил в его поведении гордыни. Он всегда оставался товарищем по оружию. И еще одна черта. После прихода от партизан к своим некоторые сверхбдительные увидели в нем лазутчика, изменившего Родине. Обида горькая, тем более для офицера, уже имевшего ордена и медаль, но обида не замутила его душу.

Тамара шла к подругам, едва сдерживая себя, чтобы не перейти на бег. Казалось бы, что для нее десяток врачей и фельдшеров, сотня медсестер и санитарок да старики-охранники, в наплыв раненых помогавшие вносить и выносить раненых и оперированных. Ан нет же, Тому тянуло в медсанбат, как домой, где она не была годы. В Ленинграде у нее не осталось родных, в медсанбате девушки стали для нее не только сестрами милосердия, но и сестрами по крови.

Подсознательно медсанбат дорог ей был и тем, что, спасая раненых, она делала то дело, которое исполняли миллионы мужчин и женщин, призванных в армию, — защищала Отечество. Порой от сознания, что она приобщена к тому, за что сражались миллионы, ее душа наполнялась ликованием, а красиво очерченный подбородок поднимался выше.

Дойдя до указательного знака «Хозяйство Шадрина», Тамара свернула к дубраве, вытянувшейся с юга на север. Подошла к опушке — увидела пологий овраг, по склонам которого гордо стояли вековые дубы, между которыми сохранилась негустая поросль кустарников. Кроны дубов смыкались в вышине и укрывали от вражеского глаза тех, кто в них расположился. Там, где пролегло дно оврага, рядком вытянулись серые палатки, в середине ряда стояла большая палатка, обычно служившая операционной. Сейчас из нее доносился требовательный голос Глафиры Павловны. Она корила сфальшививших мелодию девушек и затем заставила повторить куплет новой фронтовой песни. У входа в палатку стояли отлученные от хора медсестры. Все в наглаженных, с рубчиками от карманов до подола, гимнастерках и синих выходных юбках. Чуть в отдалении разговаривали молодые врачи, поступившие в дивизию с пополнением.

Две сестрички, стоявшие у входа в палатку, будто почувствовав что-то необычное, обернулись и, вскинув руки, закричали: «Девчонки! Кто к нам! Томка!» — И тут же все медички, стоявшие у палатки, кинулись к Тамаре, за ними хористки. И Тома оказалась в плотном кругу милых подруг. Пошли поцелуи, объятия, восхищения ее видом. Она писала им, что стала женой полковника Березова, что его оставляют в армии и он будет преподавать в академии. Все это выходило за житейские представления подруг о возможной судьбе простой медички, но Тома не услышала ни нотки зависти. Вслушиваясь в девичье щебетание, Тамара убедилась: девочки были искренне рады встрече с ней, она им верная подруга. Душу тронуло давно не испытываемое чувство, у нее на глазах выступили слезы. Попыталась поворотом головы скрыть их — не получилось. Одна медсестра тут же достала бинт и промокнула ее щеку.

Нежность озадачила Тамару. Когда служила и жила рядом с ними, внимание к ней было иным, чем к большинству подруг. Но сегодня это «иное» выразилось с такой открытостью, что причина, уловила Тома, конечно, была в другом: она, ленинградка, в голодную и лютую зиму потеряв всех родных и близких, решилась последовать за раненым, в выживание которого не верил ни один врач.

Кольцо, возникшее вокруг Томы, оставалось столь плотным, что маленькая Гуля не могла протиснуться к ней, и девушка с сердцем упрекнула подруг:

— Девчонки, черти вы полосатые! Дайте же мне поздороваться с Томой! Обижать маленькую — нехорошо! — голосом актрисы Жеймо проговорила она.

Девушки образовали проход для Гули, и она кинулась к Томе, будто к матери родной. Тома не раз утешала ее после замечаний и выговоров сестер, что она неумело обошлась с раненым или недостаточно крепко перевязана рана.

— Что мы гостью заставляем стоять! — с упреком ко всем обратилась хирургическая сестра, сменившая Тому у операционного стола. — Может быть, сядем, как прежде, рядком и поговорим ладком.

— Нет, мы сядем на траву, а тебе, Тома, принесем табуретку. Ты же обрела уже чин — полковница.

— Ну, Лиза… не подковыривай.

— Нисколечко, Тома. Ты умела ждать и дождалась своего любимого, защитила его от смерти.

— И вы бы поступили также, если бы встретился по-настоящему любимый.

Крепенькая санитарка принесла не табуретку, а стул и, озорно приподняв его, крепко поставила на землю.

— Садись, Тома! Вижу, счастлива ты на все сто!

— На все сто не бывает, но на девяносто — согласна.

— А почему не на сто?

— Шалашом еще не обзавелись.

— Палатку подарим.

— Через палатку и поцелуй будет слышен.

Девушки засмеялись: счастье Томы теперь не

ограничивается поцелуями.

— Расскажи, как же ты довезла своего Березова до Москвы — он же был безнадежный.

Тома тут же отреагировала:

— Почти, но не совсем. Пока везли до Тамбова, дважды терял сознание. Потом появились признаки гангрены. В Рязани хотели высадить, но он… Таким непреклонным я его никогда не видела. «Нет!» — произнес с такой злостью, будто его хотели зачислить в дезертиры.