— Он что, не понимал, чем рискует?

— Понимал. Только предпочел умереть, чем остаться безногим калекой. В Москве у него дядя-генерал, помощник маршала Василевского. Надеялся, тот найдет специалистов, которые спасут ногу и жизнь.

— А показывался тихеньким, неругливым.

— Но он же командир, приходилось заставлять и требовать.

— А к тебе он как относится?

— Неругливо, — усмехнувшись, ответила Тома.

— Уже хорошо. Другие мужики и кулаки в ход пускают.

— В медсанбате вы научились обрабатывать и выхаживать мужиков, так что волю им не дадите.

— Если Николай Васильевич не совсем выздоровел, зачем же он согласился ехать на фронт?

— У него боевой опыт, академия за плечами. Посчитали, он лучше некоторых разберется в сегодняшних и завтрашних боях. Предложили — согласился. Он же безотказный. Теперь вы расскажите мне, куда поехали из Сталинграда, как оказались здесь?

— Под Сталинград дивизию привезли в двадцати эшелонах, а увезли в двух, — с печалью в голосе проговорила Нюша. Почти год назад у нее погиб жених пэтээровец, а красивое лицо ее все еще не обрело девичьей живости. Ее ответ продолжила подруга:

— Выгрузили нас в Борисоглебске, отмаршировали в ближние леса. В них когда-то формировалась дивизия, и мы расположились в ее землянках. Растопили печурки, нагрели землянки, и пошла сносная жизнь, особенно после того, как начало поступать пополнение. Но уже не то, что в Омске. Многие в годах и пожилые, к сорока. Когда дивизия стала походить на дивизию, нас перебросили в калининские леса и болота, недалеко от города Андреаполя. Весной там нас чуть комары не сожрали. Здесь вот передохнули от них. А что дальше, не знаем — обороняться или наступать

— Из прежних знакомых много осталось или вернулось в дивизию?

— Даже в штабе дивизии не больше десяти человек. Трое из них сбежали из госпиталей и примчались в родную дивизию. Наш генерал принял их, начальник штаба написал куда надо, чтобы не считали дезертирами. Один вот ради Маши.

— И как ты, Маша?

— За неделю один раз встретились. Он же на строительстве дорог. А начнутся бои… командиры рот, знаешь, командуют не более двух недель. За это время или полуживые к нам, или…

Казалось бы, за благоразумие Машу можно было осудить, подруги только пригнули головы. Какое счастье от короткой любви? Одна-две встречи, его заверения любить вечно, но вечность на фронте короче заячьего хвоста. Поддашься его просьбам и лобзаниям… в лучшем случае окажешься соломенной вдовой, а вернешься домой с плодом любви — проходу не будут давать: обзавелась пацаном, чтобы убежать с фронта!

— А мне!.. — обхватив колени руками, произнесла дурнушка Гуля. — Полюби меня пригоженький солдатик или сержант, на все бы пошла.

— На все идти, Гуля, — горе хватить.

— Да, ты такая красивая, а я коротышка.

— Но добрая, отзывчивая. Как тебя любят раненые!

— Любят, любят, а потом раз, и они на передовой. А там… Пехотинцы — самые несчастные солдаты.

— Несчастненького и выбери. Пиши ему письма, желай надежды, и он отзовется.

— Николай Васильевич именно так отозвался на твою любовь?

— Наш путь к любви прошел через три его ранения. От последнего он еще не совсем оправился.

— Он что, женился на тебе из благодарности?

— Даже если бы и так… Я его полюбила в семнадцать, сейчас мне за двадцать. После блокады встретились у его родных…

— А дальше?

— Долго рассказывать…

— Но это так интересно!

— В следующий раз, девочки.

— А в любви он тебе признался? Когда служил в дивизии, вроде бы не очень приударял за тобой.

— Когда человек любит — видно, и слова признания необязательны.

— И все же, как вы стали мужем и женой?

— Ну, Гулечка, это сугубо личное.

— Ну, что тебе стоит…

В свои неполные восемнадцать Гуля так жаждала любви, что отказать ей было невозможно. Но любовь Николая так мало походила на юные представления о ней, что Тома не сразу решилась сказать то малое, что могло показаться интересным для Гули и девушек.

— Я так понимаю, Гуля, любовь у всех разная, у нас она проходила внешне прозаически. Я ждала, когда Николай освободится от чувств к моей двоюродной сестре, затем от привязанности к жене. Он год не писал домой, и она, посчитав его погибшим, вышла замуж за инвалида войны.

— Вот стерва!

— Ну, зачем же так… Она хотела родить сына и назвать его именем Николая.

— Ну, это куда ни шло.

— А признание в любви без слова «люблю» произошло в Первомай. Это спустя полгода после ранения Николая.

— Иначе — любовь из благодарности за твое терпение и уход за ним?

— Для меня это не имело значения. Главное — я любила его и дождалась ответной любви.

— Но с хромым ни потанцевать, ни подурачиться.

— Ему сшили специальный сапог, хромота стала не так заметна. К концу войны нога, надеюсь, срастется крепко, и мы станцуем. Танцевать он умел. Ну, может быть, не сможет венский вальс, а медленный фокстрот — непременно.

— Уже что-то…

— Надежда всегда должна покалывать сердце, иначе любовь угаснет. Но, думаю, до конца войны танцевать будет негде.

— Ну, был бы кавалер, и на пяточке можно покружиться.

Чем больше девушки говорили о будущем, тем грустнее становились глаза многих. Когда началась война, у одних любимые уже служили год и два, у других — отняла война. А сколько осталось за линией фронта, так и не успев надеть солдатскую форму! А что будет, когда окончится война? Многим из девушек отстукает за двадцать пять. Пигалицы зачислят их в старухи и по праву молодых будут отбивать у них немногих, вернувшихся с войны.

Иные появятся в городах и деревнях победителями. Уже сейчас, особенно сталинградцы, грудь держат колесом, пристают так, будто фронтовички обязаны покоряться им лишь потому, что он обзавелся медалью «За оборону Сталинграда», а тем более орденом. Таких девушки не жаловали и давали от ворот поворот. Да, в плотном мужском окружении девушкам-фронтовичкам жилось нелегко. Многие все же соблюдали запрет на любовь, особенно в частях, где девушек было большинство, — в зенитных дивизионах и батальонах связи.

И все же любовь на фронте завязывалась. Изредка в батальонах, почаще в полках, где при штабе была медицинская рота, укомплектованная девушками. В дивизиях и корпусах условий для любви оказывалось побольше. Но опять же только для избранных, в основном для командиров и штабников, уже семейных, женившихся после Гражданской войны на сверстницах. Время и продвижение по службе разъединили их по уровню знаний, духовному развитию, а в разлуке их, сорокалетних, привлекали молоденькие фронтовички. Опытное ухаживание, положение, наконец, боязнь оказаться перестаркой в кругу молодежи, когда вернешься с фронта, склоняли девичью гордость перед генералом или полковником, порой убеленным сединой. В войну на молодых поменяли постаревших жен Конев, Малиновский, Воронов и еще кое-кто из высоких начальников. Вот и сейчас один за другим раздались условные посвисты, а один смельчак даже запустил в небо ракету. Несколько девушек насторожились, но не посмели идти на вызов любимых.

Один литератор, ведший передачу на телевидении, назвал жизнь без любви безнравственной.

Фронтовички, выходившие замуж за убеленных сединой, не грешили перед Всевышним. Важнее любви для них была семья, дети. И они следовали этому инстинкту. Правда, их называли оскорбительными словами. Но прошел десяток лет после войны, дурные слова отлетели, как шелуха, фронтовички стали гордо носить ордена и медали.

Немногие девушки вышли замуж на фронте. Но, вернувшись с войны, встретили желанных, которые не упрекали их за фронтовую службу. Наоборот, они знали: девушка, испытавшая на войне, почем фунт лиха, став женой, при всех невзгодах послевоенной жизни останется верной до могилы.

Мила настояла, чтобы Володя пошел к комбату и попросил у него коротенький отпуск — пора уже отвезти ее в Москву. Он несколько дней отнекивался (наступление же немцев на носу) и все же сдался. Комбриг ответил ему: