— Я все время страшилась, что ты обратишь свое внимание на равную себе по образованию врачиху. Ты же почему-то сторонился их.

— Наше будущее — в нас самих. Богатыми не станем, но в обычной жизни найдем свое, простое человеческое счастье. Ты для меня становишься не пальцем, без которого можно жить, а моей половиной, как, надеюсь, и я для тебя. Сейчас я чувствую это каждой клеткой своего тела.

Объяснение в любви выскользнуло совсем неожиданно для самого Николая и совсем не таким, каким он собирался произнести его, когда окрепнет. Ожидал ее разочарования — увидел любящие признательные глаза, которыми она разглядывала его лицо: она дождалась его любви и будет любима, как никто из ее подруг — школьных и фронтовых. Она давно любила его и готова была открыто ответить на его любовь, а сейчас стать его женой, лишь поведи он взглядом на дверь, чтобы повернуть ключ. Он почти испугался этой готовности светлой души. Покалеченная его нога уже настолько окрепла, что он временами неосторожно делал резкое движение, и острейшая боль, подобно раскаленному осколку, пронизывала все его тело от пятки до затылка, темнила глаза, лишала сил. А если такая боль прострелит его в тог миг, когда станет необходимым показать себя не только любящим, но и способным на естественно большее. Это же позор! И Николай не посмел сделать то немногое, чего ждали глаза Томы — поцеловать ее, прижать к себе.

Наступила неловкая пауза. Тома догадалась об опасениях Николая. Сколько раз она слышала от раненых стоны и проклятья за мужское увечье. Николай, вероятнее всего, сомневается в себе. И попыталась отвлечь его от тяжелых мыслей.

— Может быть, Коля, нам надо сесть за стол и отведать то, что принесла нам Варвара?

На губах Николая выразилось подобие улыбки. Он не смог открыто выразить Томе свою признательность за понимание его состояния.

— Да, Тома. Варвара нас повенчала, но за венчанием обычно следует свадьба. Может быть, кого-то пригласить к нам?

— Сегодня мне хочется быть только с тобой. К тому же в лазарете остались малоподвижные. Не сожалеешь о выборе?

— Большой актер едва ли вышел бы из меня. Бог не наградил статью. Да и голос так себе. Хотя… когда служил на Дальнем Востоке, с охотой участвовал в самодеятельности. Руководитель драмкружка, солдат-одногодник из актеров, как-то сказал мне: душа у тебя актерская, на роли второго плана вполне подходящая. Но я уже командовал взводом, после Хасана поставили на роту, затем академия, война… Они сделали меня кадровым военным. Умом и душой.

— Может быть, еще по одной, Коля?

— И последней.

— Почему? Бог троицу любит.

— Еще опьянею, и тебе придется укладывать меня в постель.

— Твой вес — мне по силам.

— Ну, тогда выпьем по второй и третьей.

Выпили по третьей, доели бутерброды. Сам собой возник вопрос: что дальше? В глазах Николая появилась та решительность, которая возникала в нем, когда требовалась отбросить сомнения и принять решение:

— Тома, поверни ключ в двери.

Тома, помедлив, повиновалась. Повиновалась, как мужу. Вернувшись к столу, спросила:

— Не рано ли, Коля?

— Откладывать нашу семейную жизнь еще на недели, даже дни не хочется. Что будет, то будет. Погаси свет.

Тома исполнила и это настояние Николая. Подойдя к кровати, сняла гимнастерку, юбку, с закрытыми глазами легла на узкое больничное ложе.

Николай, охваченный нетерпением, всем телом прижался к Томе. Когда принялся устраиваться, чтобы исполнить обязанность мужа, острая боль прострелила его от икры до затылка. Жгучий стыд осколком застрял в его похолодевшей душе. Тома обняла его обмякшее тело.

— Я же тебя предостерегала, — с состраданием упрекнула Тома.

— После свадьбы — врозь?! Казалось постыдным.

Улегшись удобнее, Николай затих. Тома прижалась к нему, стараясь своим вниманием убедить его, что он дорог ей, любим. И он признательно положил ее голову на свою руку. Через минуту прижал ее щеку к своей. Боль начала утихать. Молодое желание перебороло все страхи…

Тома не испытала того, что ожидают девушки от первой любви. Но чтобы показать Николаю, что она рада их близости, тихо произнесла: «Как хорошо!»

Ей действительно было хорошо. Она наконец обрела желанного.

Едва Жуков вернулся с Северо-Кавказского фронта, где он готовил операцию по освобождению Таманского полуострова, ему позвонил Сталин:

— Товарищ Жуков, прошу вас прибыть ненадолго ко мне.

Наблюдая за служебными отношениями между Верховным и замами, Жуков знал, что он не терпел панибратства. Положение Генсека, главы правительства и Верховного Главнокомандующего и без того всюду выделяли его, но не броско, без подхалимского почитания. Как всегда на Руси, авторитет лидера позволял крепить страну, делать резкие повороты в политике, когда этого требовали обстоятельства. Собственно, того же требовал от подчиненных и он, Жуков, и потому вошел в кабинет Верховного собранным, готовым по-военному отвечать на любые вопросы. Понадобится — и возразить с присущей ему определенностью. Как поведет себя Верховный сегодня, Жуков не знал.

Для приветствия Верховный встал, протянул руку, кивнул на кресло, где можно сесть. Спросил спокойно:

— Как дела на Тамани? — В словах Сталина прослушивалась озабоченность, но не о положении на полуострове, где оказалась зажатой 17-я немецкая армия, а о центре стратегического фронта, где приближались операции, которым суждено было окончательно предопределить ход, а в конечном итоге исход войны на российских просторах и далеко за ними. Жуков сжато охарактеризовал состав таманской группировки врага, возможное использование ее в летней кампании, обратил внимание Верховного на очень высокую активность немецкой авиации. По сути, полевую армию поддерживает воздушный флот, что равноценно составу авиации, выделяемой группе армий. Это говорит о том, что высшее германское руководство намечает провести операцию с ударами из Донбасса к Нижнему Дону, и сюда же с Таманского полуострова. Но на операцию с таким размахом германское руководство может решиться, если ему удастся образовать стратегическую брешь в нашей обороне в районе Курского выступа. Не исключено, впрочем, что мероприятия, которые проводятся им в Юго-Восточной Украине, могут носить и отвлекающий характер.

— По моим наблюдениям, — уверенно завершил свой доклад Жуков, — немецкой авиации, сосредоточенной в Крыму и на Тамани, пока не удается завоевать господство в воздухе. Она несет изрядные потери, что, думаю, скажется на возможностях воздушных сил, которые германское верховное командование сосредоточило и сосредотачивает вокруг Курского выступа.

— При всей важности воздушного сражения, развернувшегося на Тамани, безусловного господства в воздухе мы должны добиться в центре, — отметил Верховный.

— Несомненно, товарищ Сталин, несколько истребительных дивизий уже готовятся к передислокации в район Курска и в те районы, где мы намечаем осуществить контрнаступление.

— Не опоздаем ли усилить наши авиационные силы к началу немцами летней кампании? Получены данные: их ударные группировки готовятся нанести удары на Курск уже в мае.

— Строительство аэродромной сети ведется самыми интенсивными темпами… В день моего отлета из Краснодара количество самолетовылетов уменьшилось вдвое. С вашего разрешения нахожу целесообразным отдать распоряжение главкому ВВС о том, чтобы без промедления приступил к передислокации части истребительной авиации в район Курска, одновременно повысил боеготовность воздушных армий, расположенных на участке от Верхней Волги до Донбасса.

Для Жукова такие меры были очевидны, но Верховный молчал. Затем закурил и перевел взгляд к дальней стене. Георгий Константинович не был тонким психологом, но за три года общения с Верховным научился улавливать его меняющееся настроение. Уловил сейчас и то, что очевидная переброска авиации с Тамани под Курск вызвала в нем сомнение. Но почему?

Вблизи и вокруг крупных политических и военных руководителей всегда образуются группы и группки желающих оказать им помощь при разрешении кризисных ситуаций. Большинство поступает искренне, но порой у советников складываются противоположные мнения. Казалось бы, из множества предложений выбрать верное — не столь уж сложная задача, но от этого выбора зависела судьба кампании. За первые две кампании Сталин допустил три грубейшие ошибки, чем поставил страну перед вопросом: быть или не быть. Еще одна — и ему обеспечено жестокое проклятье современников и потомков.