И тут услышал шум приближающейся машины. «Виллис» остановился прямо у начала хода сообщения к блиндажу. Из открывшейся двери высунулась женская нога, затем другая. В следующую секунду он уже увидел милые контуры стройной, все еще выглядевшей молодожены. Неведомая сила вернула ему молодость, и командарм, генерал-лейтенант, подобно лихому капитану выпрыгнул из открытого окопа и поспешил к Кате. Подошел, размахнул руки, чтобы обнять её — она из-за спины подала ему букет полевых цветов.

— О, какая награда! — Катя, как рябинка, прильнула к нему. — Где же ты насобирала такую красоту?!

— В Центрально-Черноземном заповеднике. Он же почти рядом. Женщины, оставшиеся при нем, принесли в наш медсанбат шикарный букет и подарили раненым. Сегодня, рискуя получить от тебя выговор за расход бензина не по назначению, проехала в заповедник. Какую же красоту я там увидела! Дух захватило. Просветить тебя? — И принялась перебирать цветы. — Ковыль — отменный красавец — ты, надеюсь, узнал, а вот это волчеягодник Юлии, рядом проломник Козоплянского, Венерин башмачок и пион-огнецвет. Как сказала лекторша, на квадратном метре восемьдесят семь растений, а всего в Центрально-Черноземной зоне более тысячи. За пионом, как и за цветком папоротника, в ночь на Ивана Купалу, любители крались к Стрелецкой степи. Никакие штрафы не удерживали от тайных набегов молодых людей. Вот и я рискнула.

— Я оштрафую тебя еще одним поцелуем.

Катя откинула голову, и генерал-лейтенант смачно поцеловал жену в губы.

— Рад встрече с тобой, Катя, но зачем ты сюда? Шальной снаряд и…

— Если случится «и», значит, на таком чистом небе нет Бога.

— А его действительно нет. Ни на земле, ни на небе. Если бы он где-то там, в небесах, и глядел на грешную землю, на нас и немцев, без всякой жалости уничтожающих друг друга, он хоть что-то сделал бы, чтобы вернуть немцев восвояси, а нам дал соборный мир на своей земле. Да и тебе со мной предоставил бы ноченьку на отдых. У немцев, правда, свой бог, вернее три: католический, протестантский и лютеранский. Какая между ними разница, представляю смутно, ну и ладно. Пойдем в мое подземное убежище.

Проведя Катю в блиндаж, шутливо сказал:

— Вот он, мой фронтовой шалаш. Жить можно, заниматься любовью нельзя.

— Не до любви в такие сумасшедшие дни.

— Ты что-то привезла мне?..

— Покормить, подкормить. Наверное, живешь на сухомятке?

— Командарм, генерал-лейтенант, да на сухомятке!..

— Посмотрись в зеркало.

— Ну, сегодня еще не побрился. — Катуков пальцами потрогал щеки и весомый подбородок. — Ну раз что-то привезла — вместе отведаем.

— Твоя генеральша еще не разучилась готовить вкусненькое. — Екатерина Сергеевна выглянула из блиндажа. На пороге появился шофер с солдатским термосом и узелком с едой.

— Что, полный?!

— И там и там всего понемножку.

Прямо на карге Катя ловко расстелила скатерть и расставила съестное.

— Попробуй не съесть — обидишь.

Катуков уселся к столу и незаметно для себя увлекся тем, что для него было самым любимым. Лишь изредка произносил «вкусно», «боюсь язык проглочу». А Катя с умилением смотрела на его лицо, и ей невольно вспомнилось то лето, когда она узнала, что новый полковник в доме комсостава — вдовец. Тогда и мысль не возникла, чтобы познакомиться с ним и тем более завязать знакомство. Куда ей — жене «врага народа». Правда, такие слова никто из знакомых и сослуживцев мужа не высказывал ей, но в их отношениях виделась или чувствовалась настороженность.

Однажды летним вечером ее потянуло к танцплощадке — захотелось посмотреть на молодежь. Пристроилась у изгороди, прослушала-просмотрела несколько фокстротов, танго и один вальс. В тридцать четыре так захотелось закружиться… что она отвернулась от ограды.

И тут к ней подошел он, Михаил. Вопрос задал глупый:

— Не поучите меня танцевать?

— Неудобно — на танцплощадке одна молодежь.

— И мы вспомним молодость. Но заранее извиняюсь, если ненароком наступлю на ваши туфли.

— Может быть, в следующий раз? — с раздвоенным чувством спросила она.

— Не искать же мне пару среди совсем юных.

— Разве вам столько лет, что юные уже не по душе?

— Не столь уж много, но и немало, если я повоевал в Гражданскую и прослужил в армии уже почти два десятка лет.

— Мне, конечно, поменьше. Но муж мог быть вашим ровесником.

— Я это знаю.

Катя в удивлении приподняла брови.

— Вы знаете его судьбу?

— Знаю.

— Тогда нам лучше отложить вальс или что другое до лучших времен. Ог воспоминаний погасло желание шаркать ножками.

— У меня тоже. Если вы не возражаете, я готов вас проводить.

Она сделала три шага — он последовал за ней.

Через три недели он пригласил ее в Сочи. Он с путевкой в санаторий имени Ворошилова, она — на частную квартиру. Но вскоре они зашли в ЗАГС и их зарегистрировали как мужа и жену.

Притерлись друг к другу не сразу. Но когда дивизию направили на фронт, она решительно последовала за ним в качестве сестры милосердия.

Сейчас Кате вспомнился муж, их юная безоглядная любовь. Она вроде бы изменила молодой клятве «вместе до конца!», но, прислушавшись к душе, Катя не могла определить, вернулась бы к мужу теперь или осталась «до конца» с Михаилом. И успокоила себя: «Не вернется. Ведь осужден без права переписки. Если бы сидел в тюрьме или работал в лагере для заключенных, его бы уже освободили. Сколько вернулось на прежние должности».

— После такого ужина, боюсь, не смогу разодрать веки.

— И не надо, я покараулю твой сон.

— Но может позвонить начальство.

— Отбрешусь.

— Если кто-то сверху прикажет найти, буди без промедления. Начальство лучше не гневить.

— А оно что, не спит?

— Спит, конечно, только как и я, по-птичьи: позднее зажглись звезды — сомкнул веки, забрезжил рассвет — к телефонам или в открытый НП. Ну и конечно, за короткую ночь раза два-три адъютант разбудит: по требованию начальства, просьбе кого-либо из командиров или напоминанию о себе моего личного врага — германского командарма Гота. Так что, Катюша, отложим минуты любви на спокойное время.

— Я и не подумала…

— Я подумал о тебе. Побыть рядом с мужем и уехать не солоно хлебавши?

— Вот покараулю тебя, и душа-тело успокоится.

— Так я прилягу?

— А я тебя укрою и посижу рядом. Надо бы побрить тебя.

— Адъютант уже не раз приставал. Проснусь — сдамся ему. А ты… Усну — поезжай от беды подальше.

И Михаил Ефимович провалился в сон.

Вопреки ожиданиям противник не возобновил наступление ни утром, ни в середине дня. Перед фронтом действовали, порой дерзко, разведывательные дозоры: пешие, на бронетранспортерах, на разведывательных танках. Командиры соединений и командарм наблюдали за поведением немецких войск, но не находили объяснений, почему танковые корпуса приостановили наступление. Им казалось, остановка, да еще на целый день, лишена логики. Ведь ни Гот, ни тем более Манштейн не могли не видеть-не знать, что командующий Ватутин уже развернул на линии обороны все свои силы. Достаточно было ввести хотя бы небольшие резервы, и во фронте обороны возникла бы брешь.

Да, командармы Катуков и Чистяков знали положение своих войск, знал и Ватутин. Но немецкие командиры знали положение противостоящих им войск, но не знали их состояния. Упорное сопротивление, которое русские оказывали уже несколько дней, свидетельствовало, что они достаточно боеспособны и наспех подготовленное продолжение наступления отобьют. К тому же за минувшие дни прорыва танковые корпуса уже уполовинились, несмотря на восстановление многих подбитых танков и самоходок. Если потери в машинах сохранятся на прежнем уровне, в строю их останется только треть. Именно по этой причине Гот попросил Манштейна приостановить наступление. Однако, как выяснилось позже, Манштейн, выслушав просьбу Гота и ее обоснование, разрешил только на сутки прервать прорыв, чтобы собрать оставшиеся силы в «фауст» (кулак) и во что бы то ни стало вывести свои дивизии на оперативный простор и устремиться к Курску.