За годы работы в том узком кругу, который образовал Сталин для решения оперативно-стратегических проблем, Василевский старался ничем не выделяться в нем, более того, стушевал свою работу, нередко выставлял на служебный пьедестал своего заместителя или того, кто готовил материалы для обсуждения на заседании Ставки. И все же от месяца к месяцу все, кого вызывал Сталин на заседания Ставки, не сомневались, кто же в действительности выдвигает те идеи, которые составляют основу директив или приказов.
После Сталинграда Верховный стал намного чаше произносить фразу: «А что по этому вопросу скажет Генеральный штаб — то есть Василевский?» Многие ответы Александра Михайловича без существенных поправок Верховный использовал в своих заключениях.
Самые высокие начальники, входя в круг приближенных Сталина, обретали в своем представлении особую значимость, соответственно менялась и форма их поведения. И все же человеческая сущность, предложения Василевского более часто, чем других, оценивались Верховным одобрительно, что задевало самолюбие иных генералов и маршалов. Они принимались горячо отстаивать свое мнение. Сталин обычно терпеливо выслушивал их и затем огорченно заключал: «Что ж… в примечании к директиве можно отметить выдающийся вклад в нее обидевшегося товарища. Может быть, проголосуем за мое предложение?» Проносившийся по кабинету смешок успокаивал жаждущего попасть в большую историю, и совещание возвращалось в деловое русло.
Сталин хорошо знал круг ответственных генштабистов, которых Василевский собрал вокруг себя.
Никто из них, как и сам Василевский, не претендовал на особое внимание к себе Верховного.
После провала Ржевской операции, и особенно вялого преследования вражеских сил при уходе их из Ржевского выступа, Конева не приглашали на заседания Ставки, и он полагал, что его отодвинули во второй или третий ряд военачальников, которые способны проводить лишь несложные операции, и поэтому он с нетерпением ждал оценок начальника Генштаба его решений по Степному фронту. Нетерпение Конева имело свою предысторию. Уже в Гражданскую, когда он только разменял третий десяток, его назначили комиссаром бригады, фактически дивизии, ибо в ней было три полка и спецподразделения, равные дивизионным. Если учесть, что комиссар по правам был равен командарму, то можно представить, на какую высоту взлетел Конев.
Война в России замирилась в двадцатом году, а на Дальнем Востоке продолжалась еще два года. Конев выдвигается в комиссары штаба Народно-революционной армии Дальневосточной Республики! Новое назначение ставит его в один ряд с главкомом Блюхером. Высокие и ответственные должности сформировали его характер, в котором выделялись комиссарская решительность, партийная требовательность и незаурядная настойчивость.
Наметившийся в Красной Армии переход к единоначалию потребовал политически подкованных командиров, и Конева направляют учиться в Военную академию имени М.В.Фрунзе. Она давала основательные знания, но с одним недостатком — поощрялась революционная решительность. Даже если слушатель нецелесообразно выбирал направление главного удара или района сосредоточения усилий в обороне, недорабатывал боевое обеспечение, — проявление решительных намерений покрывало допущенные ошибки в организации боя, и слушатель получал благополучную оценку.
Нерешительностью Конев не страдал. Всегда стремился к полному разгрому противника, но в планировании деталей наступления или обороны допускал промахи. За них журили, но не слишком снижали оценки. И этот недостаток вошел в сознание: решительные действия перевесят мелкие ошибки. Когда операция начиналась и шла по такой формуле — это оправдывалось, но как только требовалось ее скрупулезная подготовка и осмысленное управление войсками — операция давала сбой. За два года войны у Конева их случилось четыре. Оказавшись в опале, он осмыслил свои неудачи и собрался управлять новым фронтом так, чтобы уже в первом сражении добиться ощутимого результата и затем развить наступление к Днепру. Назначение на важный фронт — последний шанс. Провалит операцию — окажется на Сибирском или Забайкальском округах, забытый всеми — и недругами и друзьями.
Василевский вроде бы с головой ушел в изучение фронтовых документов. Они были отработаны вполне логично и даже со штабным изяществом, не то что перед Ржевско-Сычевской операцией, когда замысел на овладение Ржевом Конев выразил аляповатыми дугами с короткими стрелами. Новый план операции был отработан добротно, и начальник Генерального штаба склонился к мнению, что в образе мышления и его отношении к планированию операций произошел существенный сдвиг, но рудименты прошлого кое в чем еще остались. Разговор решил продолжить вопросом:
— Вы, Иван Степанович, полагаете, что ваш фронт целесообразно в полном составе использовать для сокрушения обороны врага после его отхода в исходные района для наступления?
— Если наступление вражеских сил на обоих направлениях провалится, в образованных вмятинах окажутся крупные силы. Неуспех наступления заставит немецкое командование трезво оценить наши силы, собранные в Курском выступе, и отвести свои на хорошо подготовленные в инженерном отношении рубежи. Любая задержка с отводом войск из районов вклинения может обернуться для Гота и Манштейна тяжелыми последствиями — потерей Белгорода, Харькова, Донбасса, а в последующем и приднепровского промышленного района…
Выслушав соображения Конева, Василевский начал подыскивать ответ. Конечно, логика в оценке возможного развития событий в докладе Конева была. Оценивая обстановку и ее развитие после срыва немецкого наступления, он вышел далеко за границы Курской битвы. Это естественно для командующего Резервным фронтом. Но острота проблемы в том, как войска двух фронтов, Центрального и Воронежского, справятся с оборонительной частью битвы. Танковые группировки врага, сосредотачиваемые у основания выступа, более чем серьезны. Бригады и батальоны тяжелых танков и самоходок создают главную опасность фронтам. Отсюда и первая задача Степного фронта: в случае разрыва обороны Ватутина — предотвратить выход войск врага на оперативный простор. Степной фронт может быть использован для обороны, частью сил или в полном составе. Второй вариант — действие фронта в контрнаступлении.
— Конечно, Иван Степанович, предстоящие события новой летней кампании могут развиваться по сценарию, которого придерживаетесь вы. Приняты все меры, чтобы войсками первого стратегического фронта не допустить прорыва противником нашей обороны, что позволит Степной фронт использовать для контрнаступления. Но война, сражение, операция порой развиваются так непредвиденно, что коренным образом меняют ход сражения и цели летней кампании. Прошлым летом все наше верховное военное руководство считало, что удар врага в юго-восточном направлении абсолютно бесперспективен. Вклинятся его группировки в нашу оборону — мы нанесем мощные контрудары танками и сорвем его намерения… Более того, перейдя в контрнаступление, быстро дойдем до Днепра и к концу года освободим всю оккупированную территорию. Но Парсегов в ночь перед наступлением провожжался с девкой, а Голиков расценил: раз документы о начальной операции группы армий «Юг» оказались у нас, — генерал-фельдмаршал отказался от наступления и принялся разрабатывать план Орловской наступательной операции. Последовал мощный удар, наша оборона рухнула, и месяц спустя войска южного крыла стратегического фронта оказались отброшенными к Нижней Волге и в предгорья Кавказа.
В этом году принимаем все меры, чтобы опасный казус с нами не произошел, и ваши армии в обороне мы не применим. Но вдруг танковые армады врага с мощными танками и самоходками в боевых порядках взломают нашу оборону и перейдут к преследованию с непредсказуемыми последствиями? Поэтому, Иван Степанович, в план операции внесите необходимые дополнения, вытекающие из нашего разговора.
Василевский высказал свои замечания и предложения с предельной корректностью, и все же на скулах комфронтом вздулись желваки. Александр Михайлович знал самолюбивый характер Конева, но такой реакции не ожидал. Наступило неловкое для обоих молчание, как предвестник открытого несогласия. Конев сидел с плотно сжатыми кулаками, укрощая себя. Наконец, вздохнув, произнес:
