Меж тем они подошли к его хижине и узрели там — о чудо! — безумного Зеппа. Сгорбленный и скрюченный, покрытый копотью и обливаясь потом, сидел он на корточках на дровяном чурбане перед хижиной.

— Зепп! Зепп! — закричали дровосеки, окружая его. — Откуда ты взялся? Где так долго пропадал? Почему ничего не давал о себе знать?

Но Зепп лишь, словно защищаясь, поднял руку и простонал:

— Воды!

Товарищи увидели по его лицу, что он умирает от жажды; один из них тут же бросился бежать и принес кувшин холодной воды. Зепп поднес кувшин ко рту и залпом осушил его, затем вытер свое закоптелое лицо, поставил кувшин на землю, выпрямил немного согбенную спину и снова стал чуточку более похож на прежнего безумного Зеппа.

— Если уж вам хочется знать, — начал он свой рассказ, — то со мной приключилось нечто ужасное. Столь ужасное, что мне вовсе не хочется говорить об этом — и если я это делаю, то только чтоб удовлетворить ваше любопытство. Итак, слушайте внимательно! Тогда я, словно обезумевший дикарь, помчался в лес… Боже милостивый! Гром и молния! Слышу, ветви ломаются, да так, что в лесу стоит адский шум. И тут навстречу мне идет какой-то великан, огромный малый с медвежьими лапами, точь-в-точь такой же жаждущий драки парень, как я. Я кричу ему:

— Дружище! Я иду! Сейчас начнем! — И тут же бросаюсь прямо на него! Однако же малый хватает меня — и у меня голова идет кругом. Я не в силах шевельнуть ни одним пальцем — ив тот же миг земля разверзается под нашими ногами. Там, внизу, — черный провал, он становится все глубже и глубже, и наконец мы приземляемся в аду. А черт — потому что кто еще, как не черт, мог бы поднять в лесу такой шум, — черт, стало быть, насмеявшись вдоволь надо мной, говорит, что из меня вышло бы прекрасное жаркое, какое и нужно в аду. Но поскольку я пожелал отметить светлый праздник дракой, я, мол, в наказание буду нести в аду службу привратника, стража у врат ада. О Боже, о Боже! Еды мне доставалось вдоволь, но воды — ни глотка, даже ни капли, потому как в аду стоит такая проклятая жара, что вся вода тотчас испаряется. И если вы думаете, что мне хоть разок удалось поспать, то ошибаетесь. Работы было невпроворот! Даже представить себе невозможно, сколько людей ежедневно отправляется в ад: тут тебе и рыцари, и знать, и бедняки, и умники, и глупцы. Только я справлюсь с одними, как новые уже снова тут как тут. Короче говоря, за все три года я ни разу глаз не сомкнул. В конце концов я так страшно устал, ну прямо как собака, так что чуть не дал улизнуть целой партии новых обитателей ада. Тут меня с моей службы отпустили, и черт дозволил мне поискать какой-нибудь уголок, чтобы поспать. Адова жара стояла повсюду, поэтому искал я совсем недолго и улегся в ближайшем углу. Когда же проснулся, то оказалось, что я возле своей хижины. Дорогие друзья, принесите мне побыстрее еще кувшин воды, я умираю от жажды!

Залпом осушил он еще один кувшин воды, затем выкупался в ручье и сменил покрытую копотью одежду на чистую. Теперь он снова выглядел так же, как и раньше, только больше уже не казался дикарем, глаза у него стали кроткими, как у овечки. Затем вместе с другими дровосеками он отправился в Мариацелль, в церковь Божьей Милости.

И, хотите верьте, хотите нет — с той самой минуты у безумного Зеппа раз и навсегда пропало желание драться.

В стародавние давно прошедшие времена было в обычае, что дозорный на башне градской церкви в Клагенфурте, трубя в могучий рог, возвещал ежечасно время на все страны света. Он трубил на запад, на юг, на восток и на север, и лишь только в полночь посылал призывные звуки рога только на юг. А все потому, что на юге пред городом находилось кладбище Святого Рупрехта, и люди верили: у мертвых в полночь такой чуткий сон, что их вовсе не трудно заставить пробудиться. Но на самом деле этого все же не хотели. Пусть мертвые мирно и безмятежно почивают, а живых оставят в покое.

Однажды, правда, заменял на башне дозорного один парень — настоящий пропойца и бездельник, который охотней смотрел в свой стакан, нежели трубил в рог… Так вот, однажды вечером он снова нетвердо держался на ногах; изрядно выпив уже в каморке при сторожевой башне, отчего жажда томила его еще больше, пропойца зашагал в ближайший трактир.

Ежедневно собиравшиеся там сображники встретили его громкими криками, и так как башенный дозорный явился позднее обычного, они начали его дразнить и подтрунивать над ним. Приятели называли его работу — высоко наверху — воздушной, настоящей синекурой, и спрашивали, не кружится ли у него голова, когда он трубит из отдушины в башне в рог. Один из сображников пошутил, что, должно быть, это так и есть. Иначе как же получается, что маленький его сын вынужден трубить в рог вместо отца? А издает тогда рог довольно жалкие звуки. Ведь у малыша слабое дыхание, и он не в силах извлечь громкие и настоящие…

— Да, — продолжал, лицемерно вздыхая, сображник, — меня только удивляет, что мертвецы из жалости к этой беде давным-давно не восстали из своих могил.

Эта шутка привела дозорного в такую ярость, что он, тут же протрезвев, снова стал держаться прямо как свеча!

— Ну дождетесь вы у меня! — закричал он. — Я уж вам мертвых разбужу!

И тотчас же, ринувшись из дверей трактира, он помчался к своей башне. Когда он запыхавшись поднялся наверх, как раз настала полночь. Схватив рог, он принял подобающую позу и затрубил сначала на запад, потом на север и на восток, да так громко, что легкие его чуть не лопнули.

— Вот так! — закричал он. — Сейчас увидите, негодяи, бездельники вы этакие!

И прежде чем его испуганная жена успела ему помешать, он снова поднес рог к губам и призывные звуки понеслись в сторону юга. Рог звучал так, словно в него трубил ангел: эти звуки срывали сонливцев с их постелей.

И тут началось самое ужасное действо, какое только может вообразить человек. Дозорный побледнел от страха и, весь дрожа, пал на камни. Могилы безмолвно разверзлись, и столь же безмолвно поднялись из своих могил мертвецы. Шествие, что при бледном свете месяца уже двигалось к башне, было просто кошмарным: костлявые руки, блеклые скелеты, черепа мертвецов, скалящие зубы, гремящие кости. И ничто не в силах было остановить это шествие. Все ближе подходили мертвецы к башне. Ворота распахнулись, и они, один за другим, зашагали по крутым ступенькам узкой винтовой лестницы.

Дозорный хотел было закричать, позвать на помощь, но не смог издать ни звука, голос не слушался его. Его бил озноб, он дрожал и обливался потом от страха. Костлявые пальцы уже тянулись сквозь прутья башенной решетки к дозорному… но тут ударил колокол башни, возвещая час ночи, и ночные призраки разом исчезли.

И уж поверьте мне: с той поры ни один дозорный никогда больше не трубил в свой рог, повернувшись в полночь к югу!

В стародавние времена в народе верили в то, что в ночь под Рождество животные могут разговаривать по-человечьи. А еще верили в то, что животные на скотном дворе предсказывают друг другу все, что ожидает их, да и людей тоже, в будущем году. Кто хочет их послушать, пусть ляжет на подстилку из папоротника — крестьяне употребляют ее для скота. Сказывают, будто некоторые храбрецы уже сделали так, что им удалось подслушать разговоры животных, но ни один из них не смог назавтра поведать, что именно он слышал. И всякий раз любопытного подстерегала еще в Святочную ночь — смерть.

Некогда жил в Мёлльтале крестьянин, которому захотелось убедиться: правда ли то, что толкуют о животных в ночь под Рождество. Вот он и подготовился по-своему да и прокрался тайком в Рождественский вечер на скотный двор. Быки преспокойно лежали в хлеву в своем стойле. Долгое время они вовсе не шевелились, и ни один звук не нарушал ночной тиши. Когда подоспела полночь, животные поднялись со своего ложа, зевая выпрямлялись и потягивались, и внезапно крестьянин услыхал, как один бык сказал другому: